Солдат идет за плугом

— Кто обидел девочку? — приговаривал он, чувствуя сквозь гимнастерку жар ее личика. — Кто обидел девочку?

Тут вошел старый Иоганн. При всей своей сутулости он, казалось, упирался головой в потолок. В комнатке стало словно теснее от его громоздкой, неуклюжей фигуры. Старик достал из-под полы дымящуюся кастрюлю. В ней было варево, видимо, из крапивы, щавеля и еще какой-то зелени. Немец поставил кастрюльку на низенький столик и решительно шагнул к Варшавскому. Не говоря ни слова, он взял у него из рук девочку и пошел с ней к лавке в углу. Он не положил девочку, но и не обернулся к Юзефу. Он просто стоял лицом к стене.

Ефрейтор вышел из домика.

"Старик начинает показывать характер", — подумал он.

Глава X

После первой встречи с Грегором, когда Кристль сказала ему в лицо все, что считала правдой, она чувствовала полное душевное удовлетворение. Ей не было страшно, потому что разгром ее родной страны военной мощью другого государства рождал в ней не только боль и обиду побежденных, но и дерзкое желание сопротивляться.

Но из домика Хильды Кнаппе, где она играла Грегору на скрипке, Кристль вышла, охваченная иными, совсем иными чувствами. Она выглядела печальной, задумчивой.

Был теплый июньский вечер. В листве шелестел ветерок, доносивший запах полей, он освежал горящие щеки Кристль, забирался в рукавчики и вырез ее блузки. Свинцовые тучи разошлись, и поздний вечер был так прозрачен, что походил на рассвет.

Кристль шла задумавшись, опустив глаза. Ей вспомнилась баллада о трех пастухах. Словно журчание воды, звучал в ее ушах голос Грегора, произносящий певучие, плавные стихи.

…Одного из них — молдаванина — замышляют убить… Об этом сказала ему Миорица — вещая овечка… А пастух отвечает, что, если он умрет, пусть его похоронят в овечьем загоне, а матери скажут, что он не умер, а обвенчался с прекрасной царевной.

С мечтательной улыбкой, глядя под ноги, Кристль представляет себе лицо пастушка. Он строен, на нем узкие холщовые ицары и зеленая шляпа. С плеч его, словно мантия, спускается белая овчина в мелких завитках… Ей вспоминается рисунок на какой-то туристской рекламе, потом — картинка в учебнике географии… Лицо с правильными чертами — чистый арийский тип: веселые голубые глаза, светлые кудри… Кристль чувствует сладкую дрожь, пронизывающую самую глубину ее существа; она не может различить, откуда пришло это ощущение, и ждет, чтобы оно прояснилось и охватило ее всю.

Девушка ступает медленнее и все время видит перед собой лицо пастушка с картинки. Она приостанавливается, склоняет голову. Но в глубине голубых глаз пастуха она начинает различать другие, совсем другие глаза. Они не голубые и совсем не веселые… Они черные, задумчивые и грустные, как у Грегора…

Кристль срывается с места и почти бежит, как в тот вечер, когда она ждала выстрела в спину…

Трепет снова пронизывает ее всю. Какой ужас! Ведь у него лоб, прочерченный морщинами, угловатые скулы, глаза… Ну и что же — именно поэтому! Именно поэтому!..

Когда Кристль вернулась домой, мать против обыкновения еще не спала.

В первые недели после того, как они обосновались в Клиберсфельде, фрау Блаумер была целиком поглощена житейскими заботами. Что бы там ни было, надо было как-то существовать, кем бы ты ни был, а желудок требует своего. В то время из ее памяти еще не изгладились перенесенные потрясения и страх — как бы его ни называть, это был страх смерти.

Но в последние дни фрау Блаумер приободрилась: прежняя страдальческая усталость теперь уступила место нетерпеливому, снедающему все ее существо желанию жить — жить так, как она жила в Данциге. Она вся кипела, считая и пересчитывая в памяти все, решительно все, что она потеряла с приходом русских. Может быть, именно поэтому мать Кристль приободрилась, стала снова деятельной, общительной женщиной, приобрела влияние в деревне.

Она помогала, где нужно: кому — советом, кому — доверительным словцом, кому — вздохом, но, главное в сумятице первых послевоенных дней она поддерживала в душе недовольных тлеющий огонек надежды.

Так она натолкнулась и на Эльзу Фишер. Молодая вдова как-то зашла в домик на вершине лысого холма, не дожидаясь особого приглашения. Несколько раз она приходила с Кристль прямо с работы. Она входила и, став посреди комнаты, оглядывала вещи, пронизывала внимательными глазами хозяйку дома, но никогда не садилась и не произносила ни слова.

Фрау Блаумер, знавшая печальную историю Эльзы, молча выдерживала ее взгляд; не задавая вопросов, она иногда принималась рассказывать ей разные житейские истории.

Наконец Эльза и сама заговорила. Будучи старшей над работницами, она принесла как-то продукты, полагающиеся Кристль (девушка не ела в столовой замка), и, усевшись на ларь в углу, внезапно начала разговор.

Эльза ничего не ждала от фрау Блаумер. Она просто изливала душу, делилась своей затаенной болью. Ведь нужно же было когда-нибудь рассказывать кому-то о своем горе. Кристль не было дома: то ли ушла, то ли еще не вернулась с работы — Эльза могла говорить свободно.