Солдат идет за плугом

Впервые такой приступ был у Хельберта еще в ту пору, когда он служил в концлагере на одном из островков Балтийского моря, песчаной полоске, поросшей кое-где сосняком. Лагерь был большой: в нем содержались тысячи людей всех национальностей, включая и немцев. Был там и крематорий, и все остальное, что составляло непременную принадлежность гитлеровского концлагеря.

Так как у Хельберта не было опыта и привычки к лагерным жестокостям, его назначили в канцелярию заведовать секретным архивом и документами.

Какой-то частью сознания он понимал, что средоточие всей деятельности лагеря — крематорий — работает полным ходом. Косвенно Хельберт даже участвовал как-то в его зловещей работе, но только косвенно.

Он переписывал донесения, каллиграфически нумеровал списки осужденных, подшивал в папки смертные приговоры, но для него все это были служебные бумаги, он только выполнял свои прямые обязанности по военной службе.

По крайней мере, он сам так думал. "В конце концов я только подчиненный", — рассуждал он, все равнодушнее наблюдая мерзкие преступления, которые творились вокруг. Но порога крематория он не переступил ни разу. Он обходил его.

Иногда, глядя из окна канцелярии на невысокое здание, словно дремавшее под сенью сохранившихся вокруг высоких сосен, Фриц совершенно забывал о его назначении. Остальные канцеляристы многозначительно шутили, называя "оазисом" это строение, стоявшее посреди песчаного пустыря в окружении немногих деревьев. Хельберту же, когда он разглядывал крематорий из окна, он напоминал сельский заводик или мастерскую.

Но однажды поздним осенним вечером, когда на острове было особенно тоскливо, Фриц различил непрерывное негромкое гудение, доносившееся со стороны крематория.

В этот день его без конца донимали какими-то регистрационными списками, и — странное дело — шелест их потом, в вечерней тишине, впервые вызвал звон в ушах, делавший гудение крематория совсем уже непереносимым.

Хельберт затыкал уши, но звон не прекращался; это выводило его из себя, мучило, бесило.

Приступ длился недолго, и он забыл об этом случае. Бешенство его прошло так же быстро, как тогда, когда он, избив батрака, тотчас становился работать рядом с ним.

Но вскоре случилось еще нечто, заставившее Хельберта думать не только о крематории, но и о многом другом. Это не был какой-нибудь отдельный случай, а целая цепь оглушающих событий, возникших и развернувшихся вслед за небывалым наступлением Советской Армии.

Ее ничто не могло остановить. Все более мощное "ура" сотрясало и оглушало нацистскую Германию, фронты распадались, пылали города, блокировались и прекращали сопротивление укрепрайоны с искусно замаскированными дотами, с удобными амбразурами широкого обзора для пулеметчиков, с бетонированными блиндажами.

Наступление советских армий развертывалось с такой стремительностью, что эсэсовцам часто не удавалось уничтожить следы совершенных преступлений.

Когда отзвуки грозного "ура" долетели до той полоски песчаной земли, на которой жил Фриц Хельберт, там уже лихорадочно ждали прибытия пароходов для эвакуации лагерной команды и заключенных куда-то на дальний берег Балтики. Но дни проходили за днями, а пароходов не было видно.

Однажды ночью, за два часа до рассвета, начальник лагеря приказал срочно вывезти на барже заключенных нескольких бараков и пустить их ко дну.

Хельберт в ту ночь не вернулся домой. Он до рассвета бродил по взморью.

Разгоралась заря. Широко впереди открывался великолепный, полный красок и свеже'сти морской простор, в котором было, казалось, столько оттенков, сколько бывает в живых человеческих глазах; но для Хельберта все было по-прежнему окутано ночной мглой, как в те часы, когда черные тени, тесня друг друга, бились в свинцовых волнах.

Он одиноко стоял на берегу. Он видел, как эти призраки беспорядочно громоздятся друг на друга, мечутся; однако глухой всплеск воды, который поэт сравнил бы, может быть, с поцелуем холодных губ, был ужасающе реален: море заглатывало людей.

Где-то за бескрайней ширью воды и неба всходило невидимое солнце. Море окрасилось в кровавый цвет, но Хельберт по-прежнему видел его сквозь ночную мглу…

Вдруг он заметил женщину, шедшую вдоль берега понурой походкой. Она шла в глубокой задумчивости. По мере того как она приближалась, Хельберт все явственней различал ее черты. Она была по-девичьи стройна, опрятно одета; но бледное открытое лицо ее обрамляли седые волосы, это была, по-видимому, немка заключенная. В ее печали Хельберту почудилось что-то родственное его настроению. В это утро он был рад такому открытию. О! У нее крестик на шее! Христианка!

Хельберт поймал себя на том, что думает о мире.

О мире между людьми и государствами. О мире, в котором предано забвению все сотворенное зло, в котором каждый желает ближним только добра.

Его охватило желание совершить в эту минуту что-нибудь красивое, возвышенное.

— Gut’n Morgen, Fräulein![45] — приветствовал он девушку и почтительно поклонился.

Но девушка не ответила ему. Она метнула на него пронизывающий взгляд, пошла быстрее и исчезла вдали.