Солдат идет за плугом

Однако тот же Фриц был самым прижимистым и жестоким из братьев. Когда дело касалось выгоды для хозяйства, он мог без стыда изругать батраков самыми грубыми словами. Если они требовали лишней марки за работу или лучшей пищи. Фриц внезапно приходил в бешенство. Глубоко возмущенный, он орал, размахивал руками, накидывался с кулаками на батраков… А полчаса спустя вместе с другими он уже подставлял плечо под железную балку, служившую рычагом при спуске тяжелого изношенного мельничного мотора по узкой винтовой лестнице.

Работники уступали хозяину место у верхнего конца балки, где было легче, но он спускался на несколько ступенек и становился там, где было тяжелее всего.

Эта работа, на первый взгляд простая и грубая, требовала большой гибкости и согласованности движений, своего рода эквилибристики, когда все должны были двигаться как один; она требовала гармонии, почти грации, и при движении, и во время остановок, и в дыхании, и в игре мускулов.

Достаточно было одному сделать неверное движение, чтобы его товарищ остался калекой на всю жизнь или был задавлен насмерть. Такая взаимная согласованность и ответственность друг за друга по-братски сближает рабочих в нерасторжимом единстве.

Из всех рабочих выделялся один — невысокий человек с каштановой бородкой, по фамилии Шнобль. По обличью и одежде его можно было принять за грузчика, национальность определить было труднее.

Это он подавал команду и управлял ритмом движения рабочих, среди которых был и Фриц.

— Hе-e-rupp![44] — раздавался его ободряющий и подстегивающий клич, как бы заменявший дирижерскую палочку.

Глядя на этого ничтожного на первый взгляд человека с костлявым лицом, Фриц испытывал нечто вроде зависти.

В командах Шнобля во время работы было что-то такое, что заставляло всех шагать в ногу, дышать в лад. Фриц втайне пытался подражать ему, хотел заслужить его доверие. И все время ему казалось, что он не может добиться ни того, ни другого.

Когда они наконец опускали мотор на землю посреди двора, все с облегчением вздыхали. У всех одинаково блестели глаза, когда они обводили взглядом затихшую громаду мотора. И дело тут было не в том, что они свалили с плеч на землю этот давящий груз, а в чем-то большем.

Потом Шнобль начинал дымить трубочкой. Люди опускались на землю невдалеке от мотора, кто опираясь на локоть, кто подогнув ноги, кто на корточках. Никто ничего не говорил.

В такие минуты труд казался им благом, не подчиненным частной собственности с ее варварскими законами, — он становился некой самодовлеющей ценностью. Кто из этих усталых людей хозяин? Никто. Кому принадлежит мотор? Всем.

Может ли труд стать сообщником наживы? Об этом стоило призадуматься, глядя, как Фриц в такие минуты устало дышит, глубоко набирая в грудь воздух, смешанный с горьковатым и все же приятным теперь дымком из трубочки Шнобля…

Да, слепой труд может служить всякому, он может стать опорой самого свирепого режима и строя, может служить фашизму.

Живой робот ценен для человечества не более, чем любая машина. Но труд полон такой глубокой человечности, столько в нем животворной силы! Может быть, труд возродит и Фрица Хельберта? Сделает так, чтобы мозолистые руки хозяина не тянулись только к золоту…

Кто знает? Может быть, труд помешал бы ему стать орудием в руках убийц. Но в 1944 году, когда Восточный фронт пожирал ежедневно тысячи немцев и армия остро нуждалась в солдатах, Фриц Хельберт был мобилизован.

Молодого и энергичного пруссака из внушающей доверие семьи одели в хаки, обучили, вымуштровали, скоропалительно произвели в унтер-офицеры и определили в военную жандармерию.

С тех пор Фриц безвозвратно погиб как человек.

Когда Советская Армия вступила в Германию и эсэсовские части из тыла стали направлять на фронт, Хельберт был послан на службу в концлагерь.

На фронте солдат, даже если он захватчик, убивая, рискует и сам быть убитым. Что же значит быть посланным в фашистский концлагерь, где тебя заставляют только убивать?

Постоянным напоминанием о времени, проведенном там, был для Фрица внезапно возникавший в ушах страшный звон, в котором — хотя он длился всего несколько мгновений — слышались все голоса и звуки этих месяцев. Это случалось с ним не часто, но было мучительно. Фрицу казалось, что в это время все его тело пронизывает сильный электрический ток. Веки начинали дрожать мелкой судорожной дрожью. Нечеловеческим напряжением воли он подавлял дрожь, и это избавляло его от пытки, вплоть до нового припадка. Но иногда усилие воли оказывалось слишком слабым или запаздывало, и тогда этот головокружительный, оглушающий звон прорезали душераздирающие вопли людей, пронзительный детский плач… Фриц Хельберт смутно чуял, что два — три таких мгновения сведут его с ума…

Тогда он с силой ударял себя ладонью по глазам и сразу открывал их.

Глава XII