Солдат императора

Сколько же было выпито! Максима, преподанная дядей, выполнялась свято – пей, солдат! Пирушки в кабаках, в кантинах, привальные попойки, то есть угощение на привалах, повальные пьянки, то есть пьянки, пока не повалишься, господи, сколько их было! А как гуляли в покоренных городах да весях?! Красиво гуляли. Широко!

Дрыхнут в обнимку ландскнехт с испанцем, упокоив нагулявшиеся головы на полумертвом эльзасце, а вокруг грохочет, шумит, бурлит разудалое наемное братство. И никто не вспомнит, что час назад эти двое готовы были поднять друг дружку на ножи из-за карточной неудачи. Спят теперь рядышком, выводя громкого храповицкого, и сам черт им не брат. Красота?

Если не красоту, то благородный вызов Франциско совсем недавно в этом усматривал. Но не теперь.

Что бок о бок с гулянкой идет и без чего гулянка – не гулянка? Правильно – без женщин. Даже теперь, когда время над ним не властвовало более, не мог Франциско обозреть и вспомнить всех своих любовниц, подруг, подружек, почти что жен, случайных знакомых и ладных деревенских кобылок, которых он так ловко чихвостил то здесь то там.

И летал безостановочно Франциско над недолгой своей, но такой насыщенной жизнью, смотрел на себя сторонним взглядом, и внезапно понял, что летает он над руинами. Над развалинами. Над помойкой. Над сточной канавой, а может быть, и клоакой. Весь ток его жизни оказался нечестив. А значит, нечист. Грязен, просто говоря.

Среди нечистот торчали островки и архипелаги разгромленных строений. Постепенно, то есть не постепенно, а очень быстро, умозрительная метафора приобрела реальный облик. Испанец несся над нескончаемой пустошью, залитой дерьмовым морем, омывающим берега свалок и материки развалин. И все сие великолепие несло несмываемую печать его графского достоинства. Все – до последней карпускулы вони и раздробленного кирпичика – было его, все было им самим.

– Я жертва обстоятельств! – закричал бы он, если бы родился в более позднюю эпоху. Но, к счастью, в то нелиберальное время люди, даже очень богатые, не так часто страдали параличом совести. Поэтому не стал он пенять на судьбу, а просто ужаснулся. Да не «просто», а очень сильно. До похолодания печенок.

«А если я в самом деле уже мертв? И это моя жизнь?! И ничего не исправить?! Что ждет меня теперь, ведь со смертью ничего не заканчивается, все только начинается. Что оставил я после себя, кроме грязи, смерти и разрушения? Что хорошего я успел сделать?»

Когда его персональная Фемида приготовилась со всей строгостью сказать: «Ничего», а также dura lex, sed lex[111], видение заложило вираж и пронеслось над светлым и чистым островом, где жили его настоящие друзья, которых было совсем немного, где обитали его молчаливые молитвы и Зара! Зара, ее спасенная жизнь, ее любовь и спасенный от полного препарирования табор – ее семья.

Одно «но». Все это казалось Франциско завершенным. Совершенным и завершенным. Друзья навсегда встали бесценными жемчужинами в ожерелье его памяти, где Зарайда царила великолепным рубином. Молитвы же оставались с ним везде и повсюду.

Экватор, межа, водораздел – такие эпитеты он применил к своему настоящему сейчас. После жизнь, если будет, будет совсем иной. Нельзя войти дважды в одну реку, как говорили древние римляне, а они ведали цену словам.

Де Овилла был уверен, что останется воином, поскольку это его судьба. Но не знал, как теперь жить и действовать. Впереди много сражений и походов, но каким образом сохранить в этом огне человека? Для начала самого себя. И в конце концов самого себя, ведь это, как знал теперь испанец, самое сложное.

Ну что же. Вызов брошен, вызов принят. Жизнь – хреновая и очень несправедливая штука. А земля наша – самое распоследнее место для веселья и наслаждений. Придется соответствовать условиям нового вызова. Ведь воин всегда воин. Воин не бывает бывшим, ведь это не профессия, даже не диагноз – это порода.

Вот так вот.

На этой жизнеутверждающей мысли, оптимистической, надо признать, изуродованный пейзаж, который так и тянуло назвать натюрмортом, внезапно окончился, и Франциско очутился в своей собственной голове. Больше никаких фокусов с раздвоениями.

Он ехал по глинобитным улочкам города на коне, собственном боевом коне. Поскрипывало седло, шпоры привычно насторожились возле гнедых боков, готовые в любую секунду запустить смертельную комбинацию «лошадь – всадник» в неудержимый полет. Правую руку привычно тяготил боеготовный меч, левая тихонько перебирала поводья. Тоже боеготовные, не без этого.

Было темно, звездно. Воняло дымом и кровью. Горизонт занимался заревом грандиозного пожара. Улицы были пустынны, но жизнь ощущалась. Сильнее всего ощущалось, что жизнь эта мучительно обрывается. Вдалеке и не очень, спереди и сзади слышались разрозненные выстрелы, звенела сталь, ревели и ржали пьяные от крови солдаты. Им вторил вопль и плач насилуемого, убиваемого города. Стон и крики агонии. Какофония сплеталась в непередаваемое аллегро из оперы «Война», часть заключительная «Победа», партия «Три дня гуляем!».