Солдат великой войны

— О еде. Могу только сказать, я рад, что ты неверующий. Когда верующих ставят к стенке, они начинают сползать на землю, их охватывает страх, и они молятся Богу. Лучше бы уж молчали.

— Но я верующий.

— Не из тех, кто хнычет.

— Да, не из тех.

* * *

Внезапно глубокой ночью Алессандро нарушил тишину:

— Теперь я еще лучше осознаю разницу между мужчиной и женщиной.

— Ты про что? — в полусне спросил Лодовико.

— Будь ты женщиной, даже совершеннейшей незнакомкой, мы бы лежали в объятиях друг другу уже через пятнадцать минут после захода солнца.

— Но я не женщина.

— Это я знаю, но с твоей сестрой все было бы иначе.

Лодовико подпрыгнул, словно огромный пес, разбуженный крепким пинком.

— Оставь мою сестру в покое, а не то умрешь до того, как тебя выведут во двор! — рявкнул он.

— Представь себе, что твою сестру приговорили к смерти. Стал бы ты возражать, если б перед расстрелом она утешилась в моих объятиях?

— Не знаю.

— Я бы нежно обнимал ее. Прижимался лицом к ее щеке и шее. Согревал. Это были бы невинные объятия. Я бы любил ее, Лодовико, пусть и не знал раньше. И не имело бы значения, хорошенькая она или нет. Не в этом дело. Разницей между мужчиной и женщиной, — продолжал Алессандро, — я наслаждался так часто. Хотелось бы наслаждаться еще больше, да только половина этого наслаждения вызывалась сдержанностью и скромностью… и с этим лучше не перебарщивать, как случилось со мной. А может, я все делал правильно, даже если думал, что недостаточно смел. Не знаю, но здесь, когда жизнь подходит к концу, я вижу: самое прекрасное, что может быть между мужчиной и женщиной, не физическое завершение их любви, а взаимное уважение друг к другу.

— Возможно, так и есть, но, вероятно, ты не можешь этого знать, пока тебя не приговорят к смерти.

— Ты всегда приговорен к смерти. Это лишь вопрос времени.

— Есть что-то особенное в том, что тебе осталось всего одна или две недели, так? — спросил Лодовико. — Жалко, что здесь не расстреливают женщин, потому что тогда женщины пришли бы в наши камеры, согрели бы нас и осчастливили, а мы бы вели себя очень скромно.

— Совсем не обязательно их расстреливать. Можно было бы просто приводить их сюда.

— Верно, — Лодовико улыбался безумно, как Чеширский кот. — Почему бы тебе не сказать им про это, когда тебя будут судить?

— В отличие от тебя, я не альтруист.

— Все потому, что ты не коммунист.

— Сколько тебе лет, Лодовико?

— Двадцать два.

— Ты прощен.

— А тебе?

— Двадцать семь.

— Ты не вправе меня прощать. Я умру коммунистом.

— Знаю.

— Чем ты вообще занимался в жизни?

— А что?

— Подозреваю, что ты социальный паразит.

— Собирался стать профессором эстетики.

— А-а-а-а! Видишь! Ты ничего не делаешь, ничего не созидаешь! Неудивительно.

Поначалу эти слова пролетели сквозь разум Алессандро как пулеметные пули, рассекающие воздух над окопом. Его знания, никуда не девшиеся, внезапно вспыхнули ярким пламенем: все греки, разумеется, Декарт, Локк, Шефтсбери, Лейбниц, Вико, Гердер, Шиллер, Кант, Рильке, Китс, Шеллинг и сотня других. Заряженные в орудие, они вот-вот могли выстрелить. Алессандро уже готовился изложить принципы интуиции, аналогии, гармонии, историзма, интеллектуализма, спиритизма, отношения материалистического к эстетическому, различных школ теологии… Но тут же понял, что это все разговоры, ласкающие слух разговоры, не имеющие никакой силы. В конце концов, красота необъяснима и воспринимается скорее душой, чем рассудком, как песня.

— Ты прав, Лодовико. — И у него защемило сердце.

Десять минут морской ветер гнал влажный туман в окно, и они дрожали от холода.

— Подожди до утра, когда начнутся расстрелы, — предупредил Лодовико. — Это тебя потрясет. Вышибет землю из-под ног. Я видел это уже много раз.

— Я тоже видел, как люди умирают в окопах, — ответил Алессандро.

— Тут совсем другое дело.

* * *

Завтрак принесли до рассвета, когда в длинных коридорах между рядами камер догорали свечи. Под присмотром надзирателей толком еще не проснувшиеся заключенные получили по чашке молока и куску хлеба.

— Ешь не очень медленно, но и не очень быстро, — предупредил Лодовико.

Алессандро спросил, почему.

— Будешь есть слишком медленно, расстрелы начнутся еще до того, как закончишь, и тебя вырвет. Если слишком быстро — вырвет, как только начнут стрелять.

— Так с какой скоростью надо есть?

— Бери пример с меня, — ответил Лодовико. Алессандро никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел так быстро, и едва он закончил, как ворота во двор отперли и распахнули.

Первыми появились солдаты расстрельной команды, все с отменной выправкой, в начищенных сапогах, в отглаженной форме. Они смотрели прямо перед собой и обращались с винтовками, как солдаты почетного караула, которым никогда не приходится стрелять.

— Это их единственное дело, — пояснил Лодовико. — Причем всегда одни и те же. Потом не смогут жить с тем, что делали, но и бунтовать — не про них.

Стоя у окна, Алессандро наблюдал, как сверкают надраенные пуговицы, когда на них попадает свет.

— Они лучше других знают, что с ними будет, если взбунтуются, — заметил он.

— Можно убежать.

— Все, кого они расстреливают, пытались убежать.