Солдат великой войны

Алессандро смотрел на Орфео, не веря своим ушам, драгоценное время шло, а вода в канализационных трубах шипела, будто певцы в дурдоме. Он вспомнил, как умер Гварилья, толкнул Орфео в глубь кабинки и закрыл за собой дверцу.

— Я должен был это сделать! Должен был! Нельзя допускать асимметрии. Если ты что-то делаешь, надо делать правильно… тотус-поркус, фокус-покус, диплодокус, как сказал бы шутник!

— Господи! — воскликнул Алессандро.

Орфео протиснулся за унитаз. Поставил на него ногу.

— Ради Бога, не убивай меня в туалете!

Тяжело дыша, Алессандро отступил на шаг, прижался к дверце спиной.

— И где же мне тебя убить?

Орфео откашлялся.

— Мне бы хотелось, чтобы меня убили… в белоснежной, как кость, долине на луне, где благодатный сок сгущается, как алебастр, и течет похожим на тесто потоком. Я бы хотел, чтобы меня убили в пределах слышимости облаченного в сверкающее золото благословенного, который срывает атмосферы с малых планет и озаряет неизменное русло святого благодатного сока. — Он замолчал. — Мне бы не хотелось, чтобы меня убили штыком, — добавил он с улыбкой.

— Не хотелось бы?

— Нет. И ему бы не понравилось.

— Кому?

— Великому хозяину святого благодатного сока, владыке, чьи ноги попирают солнце, кто направляет и толкует посредством моей руки неровный поток святого благодатного сока. Сок его самых дальних капилляров играет с землей, потому что в линиях и изгибах — коса судьбы. От того, как сок ложится на бумагу, зависят жизнь и смерть. Ничто не ударяет сильнее, чем благодатный сок, подсыхающий на пергаменте.

Алессандро опустил штык, привалился к дверце.

— Мои писцы восхищаются мною, — продолжал Орфео, не снимая ноги с унитаза. — Они чистят мои сапоги, гладят пиджак, приносят обед на серебряном подносе. Когда я рассказываю о благодатном соке, слушают все. Асимметрия возникает, если сок не льется. Благословенный приближается, окутывая все пред собой покровами сока, точно американский богомол. Я никого не убиваю. Я сижу здесь со своим соком. Я больше не пишу приказы сам. Давно с этим завязал. Они не помогали доброй симметрии сока.

— Сейчас ты просто переписываешь приказы?

— Именно, за исключением одного. Я меняю местами цифры. Сто семьдесят восемь саперов в Падуе становятся восемьсот семьюдесятью одним. Десятое мая — пятнадцатым ноября, и так далее.

— Удивительно, что мы до сих пор не проиграли войну.

— Наоборот, — возразил Орфео, погрозив пальцем, — война идет прекрасно, и меня это не волнует. Я воздействую на войну точно так же, как дождь — на регату. Меня интересует только сок. Все остальное значения не имеет. Все равно что с клетками, в которых сидят обезьяны. Какая утонет — всем, за исключением обезьян, без разницы. Результат тот же. Чего ты от меня хочешь? А! Я тебя предупреждал. И всех предупреждал. Ты был слишком напряженным и слишком высоким. Думал, что жизнь приятна и такой останется, что ты никогда не услышишь таких людей, как я, но теперь музыку заказывают такие, как я — и не потому, что к этому стремились. Мир обезумел, ничего больше. Валяй, убей меня. Я умру в экстазе. Я стою в белой как кость долине луны. Мои ноги в желобах, по которым течет благодатный сок. Сердце поет в груди болью всех маленьких людей, и я торжествую в тоске, печали и соке.

— Как же мне тебя убить? — в отчаянии вскричал Алессандро.

— После стольких лет ты не знаешь, как убивать? Ты убивал? — Алессандро кивнул. — И все-таки не можешь меня убить. Почему? Потому что я отвратителен. Да. Я как протухшая дохлая рыбка, покрытая слизью. Таких рыбаки сразу же выбрасывают обратно в море. Когда мать увидела мои скрюченные ноги и огромную голову, даже ей захотелось меня убить, но она не смогла, так ей было противно. И меня оставили жить, чтобы приобщить к соку. Я всю жизнь страдал. Не знал ни минуты покоя. Ни секунды счастья. Жил то в сверкании молний, то в могильной тьме.

— У меня тоже проблем хватало, — заметил Алессандро. — И не только в последнее время. Но я умру до того, как обезумею, не то что ты.

— Это твой выбор, — Орфео пожал плечами. — Я, и это совершенно понятно, сумею дождаться благословенного сока. Буду ждать в дождь, в туман, на вершине горы, но дождусь, и благословенный сок придет, и знаешь, что он сделает? Я тебе скажу. Он уничтожит пишущую машинку.

Потрясенный этими словами, Алессандро с трудом выдавил:

— Я видел пишущие машинки в зале для писцов.

— Никто и не говорил, что битва будет легкой. Они мучают меня своим стрекотом. Целыми днями тук-тук, тук-тук, тук-тук, динь! Тук-тук, тук-тук, тук-тук, динь! Кто бы ни изобрел эту машинку!.. — В глазах Орфео полыхнула ярость.

* * *