Солдат великой войны

Все следили за траекторией собственного голубя или на фаворита. Но певцы видели не только голубей, но и почти тысячу голов, которые, точно на каком-то безумном теннисном матче, поворачивались в разные стороны, не только вправо-влево, но еще и постепенно опускаясь вниз. Певцам казалось, будто они выступают в клинике нервных болезней.

Порой один или даже несколько студентов, знавших слова и обладающих мощными голосами, вскакивали на стулья и соперничали с тем, кто пел на сцене. Не имело значения, хотели они поддержать певца или унизить. Результат от этого не менялся. Еще хуже было шуршание нескольких сотен газет, свидетельствующее об оскорбительном безразличии. Не раз и не два на сцену летели яйца и овощи, а то и ботинок, приземляющийся рядом с перепуганной обладательницей сопрано.

Но если молодой певец, собравшись с духом, продолжал петь, и пел хорошо, тысяча юношей, неуправляемых, как звери, и непокорных, как необъезженные лошади или накачанные кофеином быки в праздничный день, внезапно замирала. В зале нарастало напряжение, на тысяче лиц отражались печаль, страсть и желание, у некоторых блестели глаза, а у кого-то от чувств по щекам текли слезы, сверкающие в отсвете софитов. И когда ария заканчивалась, спустя несколько секунд полной тишины студенты устраивали бурю восторга, какой не знавал ни один из самых знаменитых оперных театров мира.

После живой увертюры, обусловленной тем, что театральные импресарио с давних пор знали, что молодежь можно утихомирить только охотничьими рогами, занавес поднялся, смяв несколько бумажных голубей. Красивейший задник словно светился. Синева Джотто и тени Караваджо объединились в этом тихом лесу, отражая не время суток, а состояние души. Увертюра в сочетании с мечтательной синевой, темной зеленью облаков, изображающих кроны деревьев, и движущимися тенями, угомонила студентов, которые затихли, словно мертвые.

Но едва группа полнотелых «охотников» вышла из-за деревьев и начала петь, Алессандро заметил, что с самого верхнего яруса порхнули бумажные голуби. В оркестровой яме, пренебрегая правилами противопожарной безопасности, двое студентов поставили мангал и жарили на открытом огне кусочки мяса. Алессандро облокотился на обитый бархатом барьер второго яруса и улыбнулся. Он думал о девушке, которую встретил в парке Виллы Медичи. О той молоденькой француженке, чьего имени он не знал и которую окружали подруги-хранительницы, встреча больше напоминала сон, но ему казалось, что он знает ее всю жизнь. Когда их взгляды встретились, он почувствовал, как его с невероятной силой повлекло к ней, словно пятьдесят лет сжались в две секунды. Он не влюбился в нее без памяти, а просто полюбил, и хотя сначала ему казалось, что он скоро ее забудет, от одной мысли об этом его любовь только росла, заставляя вспомнить, что самые сильные бураны начинаются с нескольких плавно опускающихся на землю снежинок.

Ее отсутствие Алессандро компенсировало множество вещей, которые, благодаря одной своей красоте, становились ее союзниками: синева декораций, залитых светом, грациозность кошки, повернувшей маленькую мордочку в ответ на движение человека, разожженная печь в глубине кузницы или пекарни, которую он заметил, проходя мимо, пение церковного хора, зачаровывающее прихожан, снег, сдуваемый с горной вершины голубым ветром, идеально бесхитростная улыбка ребенка. На этих наблюдениях, одаривающих его красотой во всех ее проявлениях, он и начал выстраивать свои эстетические принципы. И хотя в систему они сформировались не сразу и особого порядка в них не наблюдалось, он верил, что со временем все сложится в единую картину.

Закончив петь, охотники разочарованно ушли за кулисы. Потом последовало несколько сцен, которые не захватили зрителей, и они ерзали в креслах, напоминая леопардов, нервно кружащих по клетке в зоопарке.

Алессандро наклонился вперед, его взгляд впился в подсвеченный задник. Когда воздух колебал пламя свечей софитов, по лесу пробегали тени.

— Я уже минуту хлопаю тебя по плечу, — услышал он голос Рафи.

Алессандро повернулся, сощурился, вглядываясь в темноту.

— До тебя трудно достучаться, когда ты слушаешь музыку.

— Ты уже поправился? — спросил Алессандро.

— Да. Даже играл в теннис. Можем мы здесь поговорить? — спросил Рафи, словно находился в обычном театре.

— Мы можем устроить дуэль, и никто не заметит, — ответил Алессандро, — но давай лучше выйдем.

Они присели на белую мраморную ступень длинной лестницы, с которой открывался вид на окружающую Болонью сельскую местность, и Алессандро спросил:

— Почему ты не стал сопротивляться?

Рафи уже был на последнем курсе университета и умел развернуть диалог в любое русло.

— Я сопротивлялся. Я боролся изо всех сил, и на мне раны от этой борьбы.

— У них ран нет.

— Это их проблемы.

— Странный способ борьбы.

— Это связано с моими внутренними исканиями.

— Вероятно, связано, — кивнул Алессандро, — вот только не окажись я рядом с револьвером, который украл, разбив витрину, твои искания в этом мире могли и оборваться.

— Это верно, — с гневом подтвердил Рафи.