Солдатами не рождаются

Через пять минут после его отъезда командир дивизии, так и не успев распорядиться, был убит, присутствующий при разговоре адъютант — тоже, а полковой комиссар Бастрюков сел в уцелевшую «эмку» и, обгоняя полки, уехал на Керчь. Только вечером, когда из дивизии так и не поступило донесений, другой офицер штаба добрался до нее и выяснил, что там никто не знает о приказе. Два полка все же успели повернуть на Севастополь, а один так и не успел.

Что полковой комиссар Бастрюков сел в машину и, никому ничего не сказав, уехал на Керчь, офицеру штаба сообщили, а что потом было с Бастрюковым, так и не выяснили — все заслонил собой Севастополь.

— А меня командующий в тот день первый раз в моей жизни обозвал подлецом за то, что струсил, не довез приказ до дивизии. И без трибунала, сам поставил к стенке, и маузер вынул, и застрелил бы, рука бы не дрогнула. А я стоял, руки по швам, и молчал. И знал, что вот сейчас умру как подлец и никто обо мне ничего другого уже не докажет, потому что не привез расписки — приказ вручался под бомбами. А не застрелил меня потому, что я не умолял, не объяснял, а стоял и молчал. Все равно жить не хотел, раз вышел из веры. И он опустил маузер и сказал: «Уходи с глаз долой». А что я в дивизии все-таки был, узнал только потом, вечером. А все остальное, между прочим, так и осталось на веру: расписки нет, и живых свидетелей, кроме товарища Бастрюкова, не имеется. И в живых он остался не затем, чтобы подтверждать, как было, — он и дальше жить хочет! И сколько я всего передумал об этом сегодня, после того как его в дивизии увидел, — даже самому стыдно! Бой идет, у Зырянова положение тяжелое, люди гибнут, а я о таком дерьме думаю! И не в силах забыть.

— А зачем о нем забывать? — сказал Синцов. — Если дерьмо не вылавливать, оно век плавать будет.

— Вот именно, плавать будет, — сказал Левашов. — Представления не имел, что он еще на свете живет, думал, сбежал и подох по дороге. И вдруг сегодня, только этого немца с его радио обратно в политотдел дивизии лично доставил, вижу: рядом с Бережным в белом полушубке кто-то знакомый. Гляжу — и глазам не верю: сам товарищ Бастрюков. А Бережной ему на меня: «Замполит триста тридцать второго Левашов! Непременно у него в полку побудьте!» А этот и бровью не повел. Поглядел на меня и головкой кивнул: мол, здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! Как будто я — не я и он — не он.

— Ну а ты? — спросил Синцов.

— А что я? Я смотрю на него и думаю: может быть такая вещь, чтобы человек взял и не узнал тебя? Нет, думаю, невозможна такая вещь, потому что оба мы все равно те же самые. И он — он, и я — я. Приложил, как положено, ручку к головному убору и к Бережному: «Разрешите, товарищ полковой комиссар, возвратиться в полк?» Через левое плечо — и пошел. Иду и думаю про товарища Бастрюкова: если бы имел силу убить взглядом — выстрелил бы мне в спину!

— И что дальше?

— Что дальше? — сказал Левашов. — Дальше воевать с фрицами будем, как и до сих пор воевали.

— Так и оставишь это?

— До декабря не знал о его присутствии и вдруг под Новый год фамилию услышал, — вместо ответа сказал Левашов. — Даже спросил одного инструктора, откуда у них в политотделе этот Бастрюков, не из Крыма? Нет, говорит, наоборот, с Карельского фронта прибыл. Вон его куда метнуло!

— Так что же ты думаешь делать? — настойчиво повторил Синцов.

— А что с ним теперь делать? По случаю победы в Сталинграде донос на него за сорок первый год писать? А если он за это время героем стал? Не бывает разве? Вот видишь, к тебе на передний край заехал, а в сорок первом его, бывало, и на вожжах в полк не затянешь…

— Но то, что ты мне про Крым рассказал, — это же из ряда вон выходящее!

— А мало ли было тогда из ряда вон выходящего, — сказал Левашов. — Поглядеть в его послужной список — наверно, натворил с тех пор разных хороших дел! Разве иначе повысят? А я вот не верю, что дела хорошие, а доказать не могу. Да и неохота с ним мараться.

— А если он в другой раз, когда другая тугая подойдет, опять продаст, тогда кто виноват будет? — зло спросил Синцов.

— А ну его к… — выругался Левашов. — Между прочим, если хочешь знать, что я в рот не беру — его заслуга. Когда ехал тогда к ним в дивизию, на нерве принял по дороге из фляги. А если б не принял, может, все же расписку бы взял. И когда после того постоял у командующего под маузером, зарекся пить до мира. А не доживу, так и не выпью ни чарки. Не согласен со мной?

— Не согласен.

— А не согласен, и хрен с тобой. — Левашов вдруг подозрительно вскинул на Синцова глаза. — Что боюсь с ним задраться, не думаешь?

— Не имел в виду.

— Ну и ладно. А в остальном мне решать, я и решаю. — Левашов потер руками лицо и зевнул. — Пойду.

Синцов вышел проводить его из подвала. Хотел проводить дальше, но Левашов отказался: