Солдатами не рождаются

— А я что, не твой? Я тоже бывший твой, — великодушно сказал Зырянов. — На тогдашнее мое настроение попал бы в замы к холере — обратно в штрафбат угодил бы как пить дать.

— А как сегодня настроение? — спросил Синцов.

— Настроение среднее. И нанес и понес. Немцев при их контратаках положили — снег черный, но и потеряли много. Как сегодня, три дня еще повоевать — без штанов останешься. Какое мое настроение, а, Евграфов? — окликнул он человека, сидевшего в глубине подвала. — Тебе лучше знать.

— По-моему, неплохое, — знакомым Синцову равнодушным голосом сказал человек, сидевший в глубине подвала. Это был младший уполномоченный полкового отделения СМЕРШа. Первые дни боев он, можно сказать, жил в батальоне у Синцова, а последнее время что-то по появлялся.

Он поднялся навстречу и молча тряхнул руку Синцову.

— С Евграфовым живем единодушно, — сказал Зырянов. — Сегодня даже вместе с ним немцев гранатами отбивали. Он, оказывается, силен гранаты кидать. Не знал этого за ним. Хорошее чувство самосохранения имеет.

— Ладно трепаться, — сказал Евграфов.

— А ты не обижайся, я любя.

— Как дела в батальоне? — спросил Евграфов у Синцова.

— Дела ничего, — сказал Синцов, — появись сам, посмотри.

— Прикажут — появлюсь.

— Появись, мы не возражаем.

— А это от вас не зависит, — сказал Евграфов. — Хотя бы и возражали. — И повернулся к Зырянову: — Я пойду.

— Обиделся, что ли? — спросил Зырянов.

— Ну чего ты, капитан, дурочку ломаешь, — сказал Евграфов. — Знаешь, что меня еще днем в полк вызывали.

— Днем вызывали, днем бы и шел, а теперь ночуй, раз остался. Может, я боюсь, что мне вместо тебя какого-нибудь крючка пришлют. Лучше уж ты сиди.

— Спасибо.

— Не сердись, дай пять, — сказал Зырянов; в голосе его была искренность.

— Пока, — сказал Евграфов. — С тобой дело иметь — надо молоко на вредность получать.

— А ты там у себя про это предупреди, может, другого желающего не найдется, сам же и возвращайся.

Евграфов ничего не ответил, молча кивнул Синцову и вышел.

— Люблю подначивать, — сказал Зырянов. — Как гвоздь при мне сидел, даже реляцию на него «За отвагу» написал.

— С этим — нет, а с кем-нибудь другим достукаешься.

— Ну и достукаюсь. Я уже раз навсегда решился: или жить, или не жить.

Они стояли посреди подвала, и Зырянов заметил, что Синцов внимательно оглядывает помещение.

— У тебя хуже, что ли? Завидуешь?

— Мой КП здесь две недели находился.

— Когда?

— В октябре.

— Серьезно здесь? — Зырянову все еще не верилось. — Тогда давай за возвращение на старые места! — кивнул он на лежавшую на столе фляжку.

— Наверное, уж выпил и до меня? — сказал Синцов.

— Немного выпил с уполномоченным за то, что он человек, как и все. Жалел, что уходит. В самом деле, еще пришлют вместо него какого-нибудь стервеца, у них этого товара хватает.

— Раз ты уже выпил, а мне еще предстоит, не будем.

— Ну, не будем, — легко согласился Зырянов. — Я сегодня сам лишнего боюсь. Перенервничал за день. Все-таки еще сильно они воюют… Ладно стенки обглядывать. Сядь.

— Все же хорошо, когда в четырех стенах, — присаживаясь, сказал Синцов.

— Это верно. А помнишь, как на третью ночь наступления в Вишневой балке ночевали? — напомнил Зырянов. — Балка Вишневая, а снегу по горло. Я в ту ночь чуть себе все на свете не отморозил. Снегом оттирал, — нет, думаю, врешь, еще пригодится! Я же молодой, мне сорока нет.

— Разве? — удивился Синцов. Ему казалось, что Зырянову больше сорока.

— Тридцать восьмой идет. Я ж на гражданскую тринадцати лет сбежал. Был у Котовского в бригаде юным разведчиком. Фильм «Красные дьяволята» видел? Это про меня. — Зырянов рассмеялся. — В самом деле про меня. Тоже с махновцами воевал. Лазутчиком к ним ходил. Словом, близко к истине.

Синцов встал, еще раз медленным взглядом обвел подвал и сказал, что пойдет, пора.

— Пришлют за тобой, коли нужен, — сказал Зырянов.

— Так ведь это как, — сказал Синцов, — когда теребят, думаешь: будь они неладны, без меня, что ли, не могут обойтись! А когда час — не нужен, два

— не нужен, начинаешь думать: как так не нужен!

— Ты в Шестьдесят второй армии в какой был дивизии? — спросил Зырянов.

И когда Синцов назвал дивизию, воскликнул:

— Эх, мать честная! Ко мне час назад инструктор из их политотдела забегал, грелся, старший политрук.

— Какой из себя?

— Такой Афоня конопатый, носик пуговкой, из наших, из русаков.

— Булкин?

— Может, Булкин, а может, Пышкин, — сказал Зырянов, — фамилии не запомнил. Послали проследить, чтоб отставших из их дивизии не было.

— Да-а! — с досадой протянул Синцов и вздохнул: застань он здесь этого Булкина, обо всех бы узнал — и кто жив, и кто не жив. — Не верится даже своим глазам! Из этих же подземелий нас выдавили, и сюда же мы обратно пришли. Стою здесь, в подвале, и кажется, во сне его вижу. Кем мы были и кем стали? И как все это день за днем переворачивалось-переворачивалось и наконец перевернулось!