Солдатами не рождаются

— Совершенно уверен. Как в самом себе.

Сталин посмотрел на него с каким-то странным выражением лица — как будто его удивило, что люди еще способны так говорить с ним, — и поднялся. Серпилин поднялся тоже, не понимая, что это значит, — может быть, конец разговора? Но Сталин остановил его мягким, повелительным жестом руки. Остановил и пошел вдоль стола. И Серпилин, которого Сталин заставил сидеть, повернулся на стуле в его сторону.

Сталин молча дошел до другого конца стола, вернулся, и опять пошел, и, проходя мимо Серпилина, еще раз пристально посмотрел ему в глаза. Посмотрел и пошел дальше и там, у другого конца стола, еще не поворачиваясь, что-то сказал себе под нос, так тихо, что Серпилин только благодаря крайнему напряжению, в котором находился, уловил это сказанное себе под нос Сталиным:

— Если найдем — пересмотрим.

Сталин вернулся, сел за стол и, не глядя на Серпилина, так, словно ни на секунду не сомневался, что каждое его слово, конечно, услышано, спросил:

— Другие вопросы ко мне есть?

— Есть один вопрос, товарищ Сталин, — сказал Серпилин, только теперь начиная сознавать все значение буркнутого там, спиной к нему, слова «пересмотрим».

— Слушаю вас.

Серпилин сказал об услышанном вчера ночью от Захарова — что Управление тыла поторопилось с отменой полевых денег и с переводом войск на вторую норму довольствия.

— Перестарались, — сказал Сталин. — Мы их уже поправили. А теперь у меня к вам несколько вопросов. Первый: почему ходите в старой форме?

Серпилин ожидал от Сталина какого угодно вопроса, только не этого.

— У нас там еще нет новой, товарищ Сталин, — сказал Серпилин. — Впервые увидел ее сегодня в Москве.

— Значит, здесь есть, а там нет, — сказал Сталин. — Не торопятся. Думают, что здесь это важно, а там не важно. Нас здесь одевают, а вас там одеть не торопятся. А с другими вопросами, наоборот, слишком торопятся!

Он несколько секунд молчал, так, словно забыл, о чем еще хотел спросить Серпилина, потом усмехнулся:

— Второй вопрос касается уже не формы, а содержания. Как смотрите на то, чтобы принять на себя командование армией?

— Как прикажете, товарищ Сталин.

— В ноябре сорок первого года вы прислали мне письмо, просили отправить вас на фронт, невзирая на состояние здоровья. Как теперь ваше состояние здоровья?

— Намного лучше, чем тогда, товарищ Сталин.

— Значит, утвердим. Раз вы не возражаете, — снова усмехнулся Сталин и, увидев в глазах Серпилина вопрос, молча позволил его задать.

— Когда и куда ехать, товарищ Сталин?

— Туда, где были, — сказал Сталин. — Товарищ Батюк засиделся на армии. С начала войны командует армиями. Не растет. Есть мнение — повысить. Дать возможность шире развернуть свои способности.

В словах Сталина заключалась какая-то ирония, в этом сомневаться не приходилось, но непонятно было, к чему она относилась, если речь шла не о понижении, а о повышении.

— Третий вопрос, — сказал Сталин. — Как вы на личном опыте оцениваете уроки закончившейся операции, состояние войск и готовность их к новым действиям?

Серпилин сказал в ответ то, что думал: войска в закончившейся операции действовали неплохо. Некоторые просчеты связаны с тем, что для большинства это первый опыт крупных наступательных боев, а излишние потери чаще всего объяснялись еще не изжитым шаблонным стремлением к фронтальному продвижению. Установка — каждый день, везде, хоть на шаг, вперед! — иногда дорого обходилась. Случалось, что зря клали людей, захватывая несколько сот метров ничего не решавшего пространства, которое бы и так попало нам в руки сразу после захвата той или иной ключевой позиции. Сказал и об артиллерии: что использование ее мощи общевойсковыми начальниками оставляет желать лучшего. Все еще сказывается недостаточное понимание того, что в условиях современной войны, требуя продвижения от пехоты, надо продвигать вперед и огонь.

Говорил все это, радуясь, что Сталин слушает и не прерывает. Говорил внешне спокойно, а внутренне очень волнуясь, понимая, что это и есть самое главное, что он обязан сказать. И его судьба, будь он начальником штаба или командующим, все равно всего-навсего одна судьба, и даже судьба Гринько — тоже только одна судьба. А то, о чем он сейчас говорил и что Сталин слушал не перебивая, касалось ежедневно и ежечасно тысячи людских судеб. Касалось стиля руководства войной и того подстегивания, которое — как намекают знающие люди — идет с самого верха и порой толкает тех, кто внизу, на показные успехи и лишнюю кровь.

Серпилин сознавал, что говорить на эту тему опасно, но все-таки говорил, хотя и осторожно, тщательно выбирая слова.

Сталин слушал, не глядя на него. Потом, когда Серпилин замолчал, сказал:

— О прошлом ясно. Теперь о будущем. Как оцениваете состояние своей армии сегодня?