Солдатами не рождаются

Ему захотелось позвонить Ивану Алексеевичу, позвонить и сказать: «Ваня, я здесь!» Но, как ни хотелось, удержался. Пока не решилось, чем кончится с твоим письмом, и звонить, и видеться с Иваном Алексеевичем лишнее, можно, не желая того, подвести человека.

Жена сына принесла из кухни вилку, ложку, нож и тарелку с супом. Девочка несла за ней на маленькой тарелке нарезанный ломтями хлеб. Подошла, поставила на стол и опять убежала в угол комнаты, к чемодану.

Жена сына вышла и снова вернулась с чистой тарелкой и кастрюлей. Объяснила: они всю посуду там, на кухне, держат, там едят.

— И я бы мог тоже… — начал было Серпилин, но она не дала договорить.

— Ну что вы! — присела напротив. — Чай пить будете?

— Буду. А вы?

— Мы тоже. Как чаю попьете, наверное, с дороги отдыхать будете?

— Пока не думаю.

— Я вам простыни и пододеяльник перестелю, в шкафу чистые есть, — она кивнула на кровать, — а эти нам на диван возьму.

— Чего это вдруг?.. — сказал Серпилин. — Спите с ней где спали, а я как раз на диване. Мне, скорее всего, придется еще по вызову ехать, раздеваться пока не буду.

— Неудобно, — сказала жена сына; по лицу ее было видно, что ей и в самом деле неудобно, а не просто так: говорит, чтоб сказать.

Серпилин доел суп и не дал ей положить второе на другую, чистую тарелку.

— Сюда, в глубокую, зачем лишнюю посуду мыть? И много не кладите! Считал, что голодный, а на поверку — нет. А на будущее договоримся с вами так: моего тут теперь ничего нет — ни постели, ни простынь, вообще ничего. Все теперь тут ваше с ней. — Он кивнул на девочку. — И комната ваша, так на нее и смотрите… А мой здесь, будем считать, диван, на случай, если еще когда приеду. Вадим в письме написал про работу, что за работа?

— Он имел в виду у этого Филимонова в автомобильном управлении меня машинисткой устроить, я на машинке печатаю. Но я там не хочу.

— Почему?

— Не хочу.

Так и не объяснила, почему. То ли не нравится работа машинистки, то ли не понравился этот Филимонов. Не объяснила, но плечами пожала так, что он понял — не пойдет!

— Я, наверное, на швейную фабрику пойду. Я с одной в вагоне ехала, она рассказывала, у нее мать мастером в швейном цеху. У них там обмундирование шьют. Я ей уже сегодня звонила…

— На фабрику идти — действительно надо уметь шить, а не так, по-домашнему.

— А я умею. У нас в детском доме с пятого класса были кройка и шитье. И потом два года в пошивочной работала.

— Значит, детдомовская. И отца и мать потеряли?

— Мать рано потеряла, — сказала она. — Отец вскоре уехал, на тетку оставил. А тетка в детдом отдала…

— А где теперь отец?

Она пожала плечами.

— Не знаю.

— И когда же на фабрику?

— С понедельника пойду. Я не переживу здесь одна с ней сидеть, — кивнула она на девочку.

— А ее куда?

— А там, мне сказали, садик есть. Завтра пойду сама проверю. Если бы не она, я бы в армию пошла.

— Кем?

— Кем-нибудь. Я до войны по винтовке и нагану из всех положений на «отлично» сдала. Знаете, как у нас там, на Дальнем Востоке, жены комсостава…

Она немножко споткнулась на слове «жены», но не дала себе воли, не заплакала.

— Знаю, — сказал Серпилин.

— А с ней как в армию? Мне ее в детский дом отдавать жалко, хватит, что сама была. Мы, конечно, хорошо в детдоме жили, а все-таки раз я жива, я ее не отдам. Прочли письмо?

— Да. Я его обратно положил.

— А вам он не написал?

— Нет. Месяц назад последний раз с ним здесь виделись, когда мать хоронили. А потом не писал…

— Вы месяц как его не видели, а я уже год… Как уехал из Читы. Он мне телеграмму дал, что мать схоронил, и что вас видел, и что вы разрешили нам приехать. Вместе с вызовом прислал, вызов тоже по телеграфу, заверенный…

«Да, значит, о том, что между нами было в ту ночь, ничего ей не написал», — подумал Серпилин.

— Я чай принесу… — сказала она, собрав тарелки. — Оля, дверь открой.

Девочка вышла за ней, тихо притворив дверь, и, пока притворяла, Серпилин с тревогой видел ее маленькие пальцы на краю двери; видел и боялся, чтоб не прищемила.

Он развязал вещевой мешок, порылся и вытащил кусок толстого трофейного шоколада без обертки, просто в газете. Развернул и положил на стол.

Жена сына принесла чайник, подставку и второй чайник, с заваркой. Потом две чашки и в последний раз еще одну чашку и банку со сгущенным молоком. Сейчас, когда она несколько раз прошла взад и вперед, Серпилин заметил, что она хромает.

— Чего хромаете?

Она поставила на стол чашку и сгущенное молоко и, завернув подол платья, показала забинтованную в колене ногу.

— Такую перевязку сделали, что даже чулок сверху надеть не могу. Портянку в валенке ношу.

— Где же вас угораздило?