Солдатами не рождаются

— Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут — родители детей, дети родителев… Я ей сказала: не найдешь своих родителев — иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.

— Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? — сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. — Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.

— Вот и именно, что уйдет, — сказала тетя Поля. — А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! — И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: — Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?

И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.

— Скажу. Только навряд ли послушает…

Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру — навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.

— Павлик! — сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. — Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?

— Из вашего, бывшего.

— Ты что, все еще сердишься на меня? — спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.

«А может, и в самом деле не за что?» — подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете… И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал…

Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.

— Спасибо, — сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. — Значит, не сердишься?

— А какая тебе разница?

Надя вздохнула и надела варежку.

— Куда ты идешь?

— К себе на службу.

— Где это?

— На улице Кирова.

— Я провожу тебя. Можно? — И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. — Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева — можно, да?

Они несколько шагов прошли молча.

— Что-то я тебя даже боюсь немного, — сказала она. — Скажи что-нибудь, пожалуйста.

Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.

— Ну как? — спросила она, не двигаясь. — Ничего, ты не торопись, смотри, смотри…

— Ты все такая же красивая, — сказал он наконец.

— Это во-первых, а во-вторых?

— А во-вторых, ничего, — сказал он и взял ее под руку. — Пошли.

Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: «Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?»

«Да, война все-таки для всех война! — примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. — И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева».

— Зачем ты заходил туда? — спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.

— Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, — сказал Артемьев.

— Она мне говорила, что у нее кто-то живет, — сказала Надя. — Вот оно что!.. — В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.

— Между прочим, как раз нет, — сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: — Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.

— Погибла! — Надя даже остановилась. — Неужели погибла?!

Он не ответил.

Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.

— И ты только теперь узнал?

— Подробности — только теперь…

— А я так и не узнала никаких подробностей, — сказала она. — В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось… — Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. — И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!

В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.