Солдатами не рождаются

Когда Люсин хлопнул дверью, дверь отскочила от притолоки и теперь понемногу открылась до половины. В той комнате говорили о Тане. Она сначала хотела закрыть голову подушкой и не слушать, даже потянула к себе подушку, но в эту секунду Каширин громко сказал: «Как хотите, не согласен в такой день оставлять ее одну», и она выпустила из рук подушку и стала слушать.

— Тогда п-придется отменить все м-мероприятие целиком, — сказал Гурский.

— Ну и отменим, — сказал Каширин.

— П-пожалуйста, — сказал Гурский. — В конце концов это т-ты улетаешь, у т-тебя последний вечер. Я-то п-пока еще остаюсь…

— Ну и пускай, а что ж ее одну бросать, — сказал Каширин.

И Таня благодарно улыбнулась его словам и села на кровати, намереваясь сейчас же пойти и сказать Каширину, что у нее самой есть важное дело и ей нужно срочно уходить, но голос Гурского остановил ее.

— Послушай, Каширин, — сказал он, — ты, конечно, в п-принципе п-прав, но есть и другая сторона вопроса: ты улетаешь, там это знают, и т-твоя Полина тебя просто-напросто хочет в последний раз повидать. Она, конечно, не жена д-декабриста, но все-таки неп-плохой ттоварищ и за это время, что ты в Москве, не сделала тебе н-ничего, кроме хорошего. Надо и ее п-пожалеть…

«Действительно, Каширин — душа-человек, — подумала Таня, вставая. — Готов из-за меня испортить себе последний вечер в Москве… Но я, конечно, не позволю этого — пусть идут, куда им надо…»

— Стойте, — сказал Люсин, когда она, оправив кровать, уже подошла к двери. И Таня, услышав его голос, остановилась с тяжелым предчувствием, словно он сказал это не им, а ей. — Стойте, давай возьмем с собой туда твою докторшу!

— А зачем она тебе там? — сказал Каширин. — Сидеть и смотреть?..

— Почему смотреть? — сказал Люсин. — Я беру ее на себя.

— Ты уже п-пробовал взять ее на себя, — сказал Гурский. — До сих пор на п-пальцы дуешь!

— Ничего, — сказал Люсин, — как раз такие и бывают с неожиданностями… Выпьет еще немного — и сама себя не узнает. Мне Дегтярь, если хочешь знать, сам о ней рассказывал…

«Оказывается, он и ему рассказывал», — подумала Таня с тоской и злостью

— не на Дегтяря, а на себя.

— Было у нее с ним или нет? Или он врал мне? — спросил Люсин.

— Было, — сказал Каширин. — Я даже вызывал его, чтоб не звонил по всей бригаде.

— Ну так в чем же дело, — сказал Люсин, — беру ее на себя, и пойдем все вместе.

— Лично я п-против, — сказал Гурский.

— Почему? — спросил Люсин. — Ведь было же у нее с Дегтярем, Каширин сам подтвердил…

— С Дегтярем было, а с тобой не будет, — сказал Гурский. — Весь вечер п-пойдет прахом… И потом, есть в этом что-то п-противное.

— Чья бы корова мычала… — сказал Люсин.

— И даже п-подлое… — перебил его Гурский.

— А ну вас всех к черту! Лучше поломаем это дело вообще… — сказал Каширин.

И, уже договаривая эти слова, увидел вошедшую в комнату Таню.

Стоя там, в той комнате, она говорила самой себе, что просто ждет, когда они наконец замолчат и ей можно будет войти как ни в чем не бывало. Но на самом деле она жадно слушала, что о ней говорили. Слушала, потому что это было ее право, потому что она оказалась одна среди мужчин и они никогда не скажут ей самой того, что говорят о ней, считая, что она их не слышит. А ей нужно знать, что они говорят и думают о ней. Нужно, обидно, стыдно, интересно — все вместе.

Она вошла, не выдержав этого путаного, тревожного чувства, задохнувшись от него, как от быстрого бега, и, еще не совладав с собой, задыхаясь, сказала:

— Спасибо, Иван Иванович. Я немного вздремнула у вас. Мне пора идти…

— И, столкнувшись с трезвым, неверящим взглядом Гурского, выдержала этот взгляд и подошла к Каширину.

— А, дочка, — сказал Каширин, вставая и с грохотом отодвигая стул. У него было виноватое лицо и виноватый голос. Он выпил, и ему не приходило в голову, что она слышала, как они говорили о ней, но, должно быть, он и без того испытывал чувство стыда перед ней…

Гурский и Люсин поднялись вслед за Кашириным. Гусарова в комнате не было: он куда-то ушел. Поэтому Таня и не слышала ни разу его голоса.

— Куда ж ты пойдешь?

— Свидание назначила, чуть было не проспала у вас.

— Вот уж не думал… — сказал Каширин.

— Почему?

— А может, с нами? Мы как раз собираемся… — начал Люсин и замолчал. Кажется, Гурский толкнул его.

Таня ничего не ответила, даже не повернулась к Люсину, и, продолжая глядеть на Каширина, который растерянно взял ее за руку, сказала:

— Всем там у нас, в бригаде, передайте привет от меня, а вас, если можно, я обниму…

И она потянулась и крепко поцеловала его, не превозмогая себя, потому что сейчас, на прощание, целовала не этого подвыпившего и чувствовавшего себя виноватым Каширина, а другого, того, каким он был и каким снова будет там, в бригаде, куда он улетает сегодня ночью.

Потом она подала руку Гурскому, повернулась к Люсину и заставила себя улыбнуться:

— Вам не подаю, у вас рука болит…

— Ничего, я не злопамятный, — сказал Люсин.