Солдатки

Обосновавшись на новом месте, она с первых же дней принялась за поиски мужа: рассылала телеграммы, наводила справки. Перебрала почти все крупные города Сибири и Средней Азии. Все было тщетно — Николай не отзывался. Судьба университета также была неизвестна. Но Наташа не сдавалась и продолжала рассылать все новые и новые письма.

— Это ты правильно, — одобрила Аннушка, уверенная, что Наташа пишет мужу на фронт. — Чаще пиши… Солдат письма любит. Мне вот Гриша так прямо покоя не дает. Я, говорит, без твоих писем жить не могу… Раз так, я согласна хоть с утра до ночи писать!

Наконец из маленького городка, затерянного в песках Туркмении, пришел ответ: да, университет здесь, но аспиранта Николая Горбатенко в его списках не значится.

«Вот и конец всему», — говорила себе Наташа, со страхом думая о том, что, наверно, теперь они с Николаем навеки потеряли друг друга. Но тут же она старалась отогнать эти мысли: «Нет, он должен найти нас, должен, он же отец…»

Но слать письма больше было некуда. Наташа с завистью смотрела на Аннушку, которая часто и обстоятельно писала Григорию. Она деловито сообщала о всех подробностях семейной жизни, о своей работе в госпитале и при этом всегда умела умолчать о тяготах и невзгодах; невольно выходило, что все у нее есть, дети не бедствуют, топливом обеспечена и вообще живет она в полном достатке. И когда однажды Наташа, закончив писать под диктовку Аннушки очередное письмо Григорию, в конце от себя, в веселом тоне, изложила случай с телеграфным столбом, Аннушка не на шутку рассердилась:

— Это кто тебя просил про такое крапать? Сейчас же вычеркни… Еще чего… голову ему забивать. И без нас там у него забот хватает.

— А вы его, видно, сильно любите? — вырвалось у Наташи.

— Гришу-то? А как же иначе, — не задумываясь, ответила Аннушка. — Без этого сейчас никак невозможно. Жить да не верить, что когда-то своего человека дождешься, — без этого тоска изъест, взвоешь. Да ведь и он меня обожает, Гриша-то… — Аннушка вдруг зарделась, потом посмотрела на Наташу: — А твой как? Что-то ты ему писать стала редко? Или не в ладах вы с ним?

Мучительно завидуя ясному, бесхитростному чувству Аннушки, Наташа невольно ощутила, что она не в силах признаться в том, как нескладно и путано сложились ее отношения с Николаем, как нелепо они потеряли друг друга.

— Да нет… ничего жили… — Наташа отвела глаза в сторону. — И пишет он… по-хорошему пишет.

— Попробуй он не написать… — Аннушка с восхищением оглядела подругу. — Ты ведь вон какая… картинка писаная. Я бы тебя за одни глаза да вот за косы твои носила на руках, — она осторожно притронулась к Наташиным косам, потом с досадой поворошила свои короткие, невзрачные волосы.

— Вот наградил бог патлами… Ну, никак не растут… Я и маслом мазала, и крем покупала. А Гриша так косы любит… так любит…

— А я вот свои все снять собираюсь, — призналась Наташа. — Мешают, да и ухаживать за ними некогда.

Аннушка замахала руками:

— Рехнулась ты! А твой придет… Что ответишь?.. Он, может быть, сидит сейчас где-нибудь от смерти неподалеку. Ноги смерзлись, душа окоченела, кругом свистит, воет, ну а он как начнет про косы да глаза твои дружкам сказывать, да про то, какая ты у него жена хорошая, да как любишь его… На него глядя и другие заговорят… Смотришь, и потеплеет у солдат на душе.

2

Когда Наташа приносила стаканчики с микстурой и таблетки, в палате становилось тихо. Обрывались разговоры, смолкало звонкое щелканье костяшек домино. Благообразный пожилой Матвей Сидельников спешно оседлывал нос жестяными очками, а маленький, непоседливый Стригалев приподнимался на колени и командовал яростным шепотом: «Смирна-а! Равнение на середину!» — но и без его команды раненые неотрывно следили за молодой женщиной.

Наташа первое время смущалась и, чувствуя, как розовеют ее щеки, хмурилась и старалась поскорее уйти из палаты.

Сегодня, ставя Сидельникову термометр, Наташа почувствовала на себе упорный взгляд Родимцева. Она вспыхнула и обернулась:

— Что вы так на меня смотрите?..

Родимцев, рослый, белобрысый, с веснушками на переносице, широко улыбнулся:

— Да вы не обижайтесь, сестрица, я ведь по-хорошему смотрю, без обиды. Жинку вспомнил. Она у меня тоже вроде вас… симпатичная. Разве что ростом чуть пониже да колером потемнее. — И он вытянулся под пушистым цыплячьего цвета одеялом и, полузакрыв глаза, сказал: — И когда мы, братцы, домой доберемся?..

— Теперь уж как-нибудь доковыляем, — мрачно ответил ему Сидельников. — А только вроде некоторым лучше не вертаться до жинок. — Матвей задумчиво посмотрел на свою культяпку и потрогал новенький костыль, стоявший возле кровати. — Может, оно и справедливо… Жизнь, она свое требует… Куда мы им такие, увечные, битые да сеченые, нужны…

— Ты это, Борода, брось каркать… — Родимцев с досадой покосился на соседа. И хотя у Матвея никакой бороды не было, но за рассудительный нрав в палате все звали его «Борода». — Кто-кто, а моя Варечка не из той породы, чтобы хвостом вертеть… «Петя, — говорит, когда провожала, значит, — какой ты ни на есть, безрукий, безногий, но только возвращайся…»