Солдатки

Утром в госпитале первым встретил Наташу Матвей Сидельников. Он заметил ее в конце коридора и, сунув костыль под мышку, быстро заковылял навстречу:

— Слыхали?.. Володька-то наш на поправку пошел, — шепнул он.

— Какой Володька? — не сразу догадалась Наташа, но потом сообразила, что «наш Володька» — это не кто иной, как сын Родимцева.

— Это правда, Сидельников? — Наташа приостановилась и облегченно перевела дыхание. — Письмо пришло?

— Полный рапорт от супружницы, по всем статьям… — Матвей кивнул на палату. — У Родимцева так прямо праздник… сияет, как млад месяц.

Наташа поспешно вошла в палату. Раненые обступили койку Родимцева. Из рук в руки переходил небольшой листок бумаги. Родимцев сидел на койке, поджав под себя ноги, и ревниво следил за блуждающим листком. Вот он попал в руки Стригалева. Тот повертел его и разочарованно пожал плечами:

— Да тут и почитать нечего… Одни кляксы да закорючки какие-то.

— Много ты понимаешь! — Родимцев отобрал у Стригалева письмо и бережно расправил на ладони. — От сына… собственноручное. Мне эти крючки да кляксы дороже любого чистописания… Раз малый опять бумагу царапает — значит, живет, здравствует. Это, Стригалев, понимать надо…

Тут Родимцев заметил Наташу и сконфуженно засмеялся:

— А я вот за жинку ратую… Володьку-то она мне…

— Знаю, знаю. Покажите, что у вас там. — Наташа взяла у Родимцева письмо.

Оно было коротенькое, в кляксах, строчки причудливо загибались книзу. Здесь же были нарисованы два человечка — один маленький, тощий, из палочек, а второй — из кружочков. Под первой фигуркой было написано: «Это я в больнице», под второй: «Теперь я вот какой!». Внизу шла приписка от Варечки:

«Милый Петя! Очень некогда, Подробно напишу в воскресенье. А пока посылаю тебе Володькины каракули. Все страшное прошло. Володька поправился, хорошо кушает, опять носится как оглашенный, вчера разбил тарелку, помнишь, ту, с голубой каемочкой? Думаю, не выпороть ли его для острастки. А то вырастет из него второй Петя Родимцев, сорвиголова. А за то, что переполошила тебя тогда, не сердись».

«Хорошо написала, умница», — подумала Наташа и протянула Родимцеву руку:

— Поздравляю… очень рада за вас. Видите, какая у вас жена чудесная… а вы все не верили…

— Было такое дело, — признался Родимцев. — Сомневался. Да и сейчас в толк не возьму: откуда у нее характер такой объявился? сила откуда? Сына выходила, жизнь ему воротила. — Он помолчал и вдруг заявил: — Я бы таких матерей к ордену представлял!

По койкам прошел сдержанный смешок. Стригалев прыснул в кулак:

— А ты, Петя, телеграмму дай. «Срочная. Москва, товарищу Калинину». Так, мол, и так, предлагаю учредить новый орден верной жены трех степеней или там медаль преданной боевой подруги.

— Брысь! — сердито прикрикнул на Стригалева Матвей Сидельников. — Что ты, молодой, зеленый, понимать можешь в таких делах… Орден не орден, а поощрение женам оказать нужно. Женщина сейчас достойная пошла, твердая. Я вот за свою супругу скажу. Мы с ней до войны три раза разводную канитель начинали: бороду мне драла, хату пополам делили, поросенка по безвременью прикончили. Ушел я в солдаты и думаю: раздолье моей Анисье, введет какого-нибудь усача в хату, а Матвей отвоюется, домой вернется, так ему, бедному, даже ковша воды напиться не подадут.

Воюю полгода, воюю год — и ничего будто. Анисья письма шлет исправно, здоровьем интересуется, на ласковое слово не скупится. Только меня не проведешь. «Врешь, — думаю, — голубушка, для утешения хорошие слова пишешь». А тут меня ранило. Угодил я в госпиталь. Отлежался малость и написал жене честь по чести. Так, мол, и так, человек я увечный, колченогий, я тебе белый свет застить не желаю: находи человека по нраву, живи во здравье. Так Анисья меня на днях так ли отчитала! Да буду я, пишет, распоследний человек на свете, коль здорового тебя не бросила, а увечного кину. Да за кого ты меня принимаешь? Я, может, только и цену тебе узнала в эту злую годину.

Рассказ Сидельникова раззадорил Родимцева. Ему вдруг также захотелось красочно обрисовать Варечку, чтобы все поверили, какая у него замечательная жена, как они ладно жили с ней до войны, как любили друг друга. Он достал из полевой сумки пачку пожухлых, затертых Варечкиных фотографий и, рассортировав их по порядку, принялся показывать раненым.

— А ничего боевая подруга у товарища Родимцева. Курносенькая, черненькая, а ничего… Ориентир приметный, есть на что поглядеть, — одобрил Стригалев, облюбовав одну из фотографий и старательно счищая с нее ногтем какое-то пятнышко.

— Скажешь тоже — ничего! — с досадой передразнил его Родимцев. — Ты в глаза вникай, в глаза… Такие, брат, поискать… Глянешь — и обожжешься… Из-за них у нас в МТС все трактористы как скаженные ходили.

Наташа обошла всю палату, раздала раненым лекарства, сделала уколы, а Родимцев все еще продолжал рассказывать о том, какая Варечка у него красавица, как все завидовали, что она стала его женой.