Солдаты

водворить туда его законную владелицу -- корову. Кузьмич, узнав об этом от

хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена.

Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев

быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго

стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом

с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на

высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.

-- Скоро...-- таинственно прошептал он, и пронзительная грусть

вторглась в его сердце.

Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и

упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил

знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо

представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге,

все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там

зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет

им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых

двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода,

бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей

жеребят -- тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами.

От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах.

В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...

Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:

-- Раскис, дуралей...

Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.

В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой

предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин.

Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили

на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у

комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим

наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а

красноармейский!

-- Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! --

Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен

бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.

-- А я знаю, кто это! -- и он ткнул пальцем в картинку.

-- Кто?

-- Вон тот большой дядя, который на полу,-- сообщил Витька, указывая на

вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.

-- Верно, Витя, он.

-- Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,-- сказал Витька.

-- Кого же ты будешь бить тогда?

-- Фашистов!

Разведчики рассмеялись.

-- Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,--

сказал Кузьмич и старчески вздохнул.

-- Как сказать, может быть, и найдется кого...-- возразил Камушкин,

неожиданно ставший серьезным и сумрачным.

Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася

Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле

полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на

Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных

машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в

госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся

-- убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,--

грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе,

здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.

Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в

двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со

всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку,

где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:

-- Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность

миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь

эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но

начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...

Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил

их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:

-- Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука

какая...-- он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных

раскосых глазах -- воспаленный, но живой и, как всегда, умный,

проницательный блеск.-- А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас

времени -- и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над

собой сжалился. Нехорошо,-- строго осудил он себя и вдруг спросил: -- А где

же Ванин, Камушкин?

О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили:

"Прибежит сейчас, за газетами пошел".

Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на

парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он