Солдаты Александра. Дорога сражений

Нас будят за три часа до рассвета, чтобы хотя бы часть времени мы шли не по самому солнцепеку. Голова походной колонны завершает движение во второй половине дня и растекается по территории, где намечено разбить лагерь. Хвост и обоз подползают туда уже к сумеркам, отставшие тянутся до заката. За час до полудня объявляют привал: можно бы отдохнуть, но приходится разгружать ослов и мулов. Эти животные очень выносливы и в самый зной могут спокойно шагать по шесть-восемь часов, но им нужна передышка — хорошая, двухчасовая, причем без поклажи, иначе они сил не накопят. Нам бы вот так — мы отдыхаем всего минут двадцать. Только сняли мешки, давай снова навьючивать. Помнится, как-то дня через три на подобном привале Лука отошел в сторонку отлить — так Флаг посмотрел на него осуждающе и сказал, что в поспешающем на подмогу своим сражающимся собратьям солдате не должно оставаться ни капельки лишней влаги. А кому есть чем мочиться, тот, значит, по-настоящему не выкладывается, а только делает такой вид.

Ну да ладно, зато мы теперь при оружии, и раз уж у нас есть силенки, то в ходе марша не худо бы нам пройти дополнительную подготовку. Ту самую, за которую ветеранам обещано двойное вознаграждение. И нас стали гонять почем зря. Обучать всему такому, о чем мы отроду не слыхивали. А теперь вот услышали. И все слышим и слышим.

При переброске армии на большие дистанции дневной переход планируется таким образом, чтобы он начинался у какого-то более-менее крупного поселения, а заканчивался у другого. На эти городки возлагается обязанность поставлять проходящим войскам провиант и фураж. Правда, это вовсе не означает, что мы там же и квартируем: ночевать нам приходится в чистом поле. Командиры заявляют, что это хорошая возможность потренироваться в разбивке временных лагерей. Иными словами, помахать на жарище лопатами да топорами с кувалдами, обнося свой бивак рвом, валом и частоколом. Соответственно, и кормежка у нас «полевая». О пшеничных лепешках и не мечтай. Перебиваемся тем, «что с нами и под ногами». Каждый тащит с собой десятидневный запас ячменя. Вот ячменный кулеш нам и варят. Ну а уж травки, приправы там всякие — это как разживешься. Бывает, и курочку у дороги подхватишь, если та зазевается, а ты нет.

На завтрак дают вино, оливковое масло и так называемые скоропальные хлебцы — из ночью вымоченной и кое-как запеченной поутру на камнях (или на металлических деталях от катапульт) овсяной крупы. Правда, и они сходят за лакомство в сравнении со «скрипучей» просяной кашей, хуже которой лишь «ужин цикады», то есть отсутствие всяких харчей. Толло со Стефаном приноровились устраивать нам раз в неделю голодные дни, объясняя это, во-первых, заботой о наших желудках, а во-вторых, необходимостью дать нам хоть малое представление о том, что нас ждет.

Флаг вроде как взял меня под покровительство, или, точнее сказать, я сам прицепился к нему как репей, ну и он меня пока не гонит. А в Марафе кое-что приключается. Получаем мы — вот уж чудо-то чудное — долгожданное жалованье и на радостях топаем к местному брадобрею — постричься-побриться, навести, в общем, лоск. А когда возвращаемся, оказывается, что кошель, куда мы ссыпали все наши деньжата, пропал, хотя он был, как всегда, у Луки. А теперь его нет, будто не было вовсе. Беда нешуточная, ведь до следующей выплаты еще месяц трубить, а от прежних, прихваченных из дому монет не осталось и духу. Тащусь я, стало быть, к Флагу, пускаю слезу, сетуя на нашу несчастную долю, а он выспрашивает, где мы ошивались, и, узнавши, что у цирюльника, велит отвести его туда. А за компанию прихватывает с собой Толло и еще одного македонца по прозвищу Рыжий Малыш.

Цирюльник живет там же, где бреет-стрижет, в глинобитной хижине с большущим навесом и кухонной пристроечкой сбоку. Мы заявляемся во время ужина, и хозяйка, супружница брадобрея, ни за что не желает впускать нас. И даже — вот сука! — выплескивает за калитку помои — я еле успел увернуться. Но Флагу все это нипочем: пнул сапогом и вышиб калитку.

Стоит упомянуть, что все лавки и мастерские Марафа жмутся к одному рыночному пятачку, образуя нечто вроде крысятника, который, впрочем, зовется здесь Териком, или Голубятней. Миг-другой, и к лачуге цирюльника со всех концов сбегается местный люд, поднимая на своем тарабарском наречии немыслимый гвалт. Но смысл этой тарабарщины понятен без перевода — нам велят проваливать подобру-поздорову. Помимо детишек, стариков, старух да визгливых баб на помощь хозяину прибывают мужчины, все возбужденные, вооруженные, злые.

Мы, правда, тоже не с пустыми руками. Флаг прихватил с собой крюк, срывающий конников с седел (грубое, надо заметить, оружие), у Толло с Рыжим клинки на боку, как и у нас с Лукой, между прочим, хотя уж нам-то, все боги свидетели, ничуть не хочется пускать их в ход. А Флаг топает прямиком к цирюльнику и наполовину жестами, наполовину на дикой смеси греческого языка с невесть какими еще втолковывает ему, что мы хотим получить свои деньги.