Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность

Очевидно, что в системе дисциплинарных мер, включавшей разнообразные организационные, правовые, политические и социально-экономические инструменты, далеко не последнее место принадлежало методам морально-психологического воздействия на войско, тем традициям, которые целенаправленно культивировались в императорской армии и имплицитно несли в себе установки и «архетипы» римского воинского этоса[946]. Именно здесь, вероятно, следует искать ответ на вопрос о том, какие конкретные факторы обеспечения дисциплины действовали «между заискиванием и суровостью» (или наряду с ними). С этой точки зрения мы и рассмотрим данную оппозицию, обратившись сначала к литературным топосам, характеризующим ее различные аспекты. Разумеется, такой анализ не может дать разностороннего и объективного представления о состоянии дисциплины в императорской армии, но способен, как кажется, пролить некоторый свет на такую центральную для античной истории проблему, как соотношение аксиологических установок, порожденных полисным строем, и эмпирической реальности[947].

Обратим сначала внимание на содержательную, позитивно-ценностную сторону представлений о суровости римской дисциплины. Эта суровость еще в древности стала легендарной, прежде всего в связи с практиковавшейся римлянами беспощадностью наказаний. Не касаясь подробно этой достаточно хорошо известной черты римской военной организации, отметим, что дисциплинарная суровость не сводилась только к устрашению и в идеале была рассчитана на то, чтобы вселить мужество в воинов (Vell. Pat. II. 5. 2–3; Tac. Ann. III. 21. 1–2; XI. 19. 1; XIII. 35. 4). При этом воинское повиновение рассматривалось как противоположность повиновению рабскому (SHA. Aurel. 7. 8: alter alteri quasi miles, nemo quasi servus obsequatur). Неумолимая суровость в представлении римлян не была тождественна безрассудной твердости и жестокости как таковой – rigor, crudelitas (Sen. De ira. I. 18. 3 sqq.; Liv. IV. 50. 4; XXII. 60. 5; Tac. Ann. I. 44. 5). Под последней, по-видимому, понималось неоправданное превышение дисциплинарной власти, не связанное с давлением необходимости (App. B.C. III. 53) либо граничившее с издевательством (Tac. Ann. I. 23). Сама установка на суровость, хотя и делала страх наказания одним из решающих факторов дисциплины[948], не была самоценной, но преследовала цель добиться беспрекословного повиновения, которое выступает как главная заповедь римской дисциплины, стоящая выше любых обстоятельств и соображений, побед и поражений (Val. Max. II. 7. 15), в том числе и отцовской привязанности к детям, как явствует из легендарного «Манлиева правежа»[949]. Воля полководца в римской армии была столь непререкаемой, что самовольное действие, даже успешное, считалось таким же нарушением дисциплины, как и невыполнение приказа. По словам Саллюстия (Cat. 9. 4), «тех, кто вопреки приказу вступил в бой с врагами и, несмотря на приказ об отходе, задержался на поле битвы, карали чаще, чем тех, кто осмелился покинуть знамена и… вынужден был отступить» (пер. В.О. Горенштейна)[950]. Такое отношение к приказу трактовалось как основа основ военной организации и самого государства[951]и осуществлялось на деле не только в древние времена, но и в период империи, а также было закреплено военным правом, согласно которому смертью каралось и невыполнение приказа, и действие, запрещенное полководцем, даже если оно было успешным (Dig. 49. 16. 3. 15)[952]. В этом наглядно проявляется столь характерное для римлян сочетание аксиологических и правовых моментов.