Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти

Последствия имевшегося положительного канона военных ценностей были велики: Вермахт и война, которую он вел, даже тогда не ставились под вопрос, когда стало ясно, что война уже проиграна, или когда преступления вызывали возмущение. Представление о том, что, будучи солдатом, должно исполнять свой долг при любых обстоятельствах, настолько твердо укоренилось в относительных рамках, что вызывало сомнения только при непосредственной смертельной угрозе или при полном военном поражении. Предписанные нормами действия могли наткнуться на ограничения только там, где развалилась система Вермахта или собственная смерть уже не имела какого-либо понятного смысла. Жертва сама по себе тоже не была частью классической системы военных ценностей, и нацистское руководство в течение войны безуспешно пыталось в этом что-либо изменить.

Естественно, были социобиографические влияния на оценки войны. Но количественно они едва ли имели вес и на практике тоже выравнивались точно так же, как и социальные среды. Во всяком случае, в прочных ядрах прежних католических и социалистических социальных сред канон военных ценностей находил меньше отзыва [1016]. Сильнее было влияние военных формирований. Для солдата отборных войск засчитывался поступок. Он должен был доказывать храбрость и твердость в бою, а не только говорить о них. Виды вооруженных сил и рода войск тоже формировали специфическую идентификацию, которую сильно характеризовали конкретные события и переживания. Топос борьбы до последнего, например, поэтому едва ли мог совсем по-разному интерпретироваться пехотинцем, летчиком-истребителем или подводником.

Насилие

Если культурные и социальные ситуации допускают появление насилия целесообразным, оно будет применяться буквально всеми лицами: мужчинами и женщинами, образованными и неграмотными, католиками, протестантами и мусульманами. Применение насилия — конструктивное социальное действие — действующий или действующая с помощью его достигают целей и создают положение вещей: принуждают других исполнять их волю, отличают принадлежащих от исключенных, образуют власть, присваивают собственность подчиненных. Насилие, несомненно, является деструктивным для жертв, но только для них.

Все это не значит (чтобы предотвратить естественное непонимание), что имеется неизменная антропология насилия, которая, как это часто и без проверки говорится, под тонким лакированным слоем цивилизации ожидает момента, когда можно развернуться; это только показывает, что человеческие выживающие общества до сих пор всегда в качестве опции выбирали насилие, если видели в нем смысл. На самом деле лаковый слой цивилизации не такой тонкий: с тех пор как современные национальные государства ввели принцип монополии на насилие, внутригосударственное применение насилия драматическим образом сократилось, а каждое частное насильственное действие требует санкции. Такой цивилизаторский прогресс позволил ту выраженную меру свободы, которой пользуются жители демократических обществ, но он одно-временно не значит, что насилие упразднено. Оно всего лишь приняло другой формат, и это, во-первых, не значит, что монополия на насилие иногда не нарушается частными лицами или коллективно, и также не значит, что демократические государства сами по себе воздерживаются от насилия. Это только означает, что относительные рамки насилия в настоящее время отличаются от таковых в несовременных культурах, то есть речь идет не о насилии или ненасилии, а о мере и способах их регулирования. Того, что люди принимают решение убить других людей, достаточно, чтобы они чувствовали для себя экзистенциальную угрозу, и (или) чувствовали себя для этого законно призванными, и (или) видели в этом политический, культурный или религиозный смысл. Это относится не только к применению насилия на войне, но и в другой социальной обстановке. Поэтому насилие, которое творили солдаты Вермахта, тоже не является «национал-социалистичнее» насилия, применявшегося, например, британскими или американскими солдатами. Только там, где оно было направлено на преднамеренное уничтожение людей, которые даже при самой злой воле не могли быть определены как представляющие угрозу с военной точки зрения, оно становится специфически национал-социалистическим. И это относится к убийству советских военнопленных и, прежде всего, к убийству евреев. Для этого война, как, впрочем, и все виды геноцида, предоставляет рамки, в которых сняты все цивилизованные ограничения.