Солдаты вышли из окопов…

— Один костыль, а то два костыля заработаешь или совсем уйдешь в «город Могилев». Скажут нам — спасибо, молодцы, за службу, а у молодцов рук-ног нету.

— Так нельзя рассуждать. Мы не должны забывать — своя, родная страна. Матери, детки, сестры… На границе разорены, разграблены целые губернии. Откажетесь воевать, пустите немцев — они сожгут все, заберут, увезут наши богатства, скот угонят. Во Франции республика, но и они борются с немцами, так как немцы хотят забрать всю Европу.

— Россию не бросишь, не прогонишь никуда от себя. И кости по родине плачут!

— Путай, запутывай мужиков. У меня, может, родины-то нет! Деревня есть, и та не моя. Изба трухлявая — она, верно, моя, с дырьями, с тараканами, с цыганским добром. Россия — она, брат, к кому задом, к кому лицом. Я вот лица не видел…

Электрическая лампочка тускло освещала казарму. Солдаты сидели и лежали на койках, близко придвинувшись друг к другу, дымили махоркой. Стриженые головы, темные провалы глаз, бритые и бородатые лица. Говорили долго за полночь.

Так проходили дни, проходили ночи. Некоторые, не выдерживая нудной, тяжелой жизни, сами просились в маршевые роты. Другие бежали.

17

Бредов возненавидел тихие улицы своего города, стал раздражительным, не выносил взглядов людей.

«Почему они так смотрят на меня? — думал он и сам отвечал себе: — Удивляются, почему не на фронте…»

Два раза он был на комиссии. Старший врач, толстый, с сизым лицом, покрытым сеточкой красных жилок, мягко сказал:

— Правое легкое у вас прострелено насквозь. Две дырки… серьезные. На фронте у вас обязательно начнутся осложнения и все прочее. Бегать вам нельзя. Проводить ночи на земле тоже нельзя. Какой же из вас фронтовик? Оставайтесь пока здесь, в запасном батальоне. А там посмотрим.

Но Бредов не хотел оставаться. С каждым днем ему было труднее жить. Город казался большой покинутой квартирой, откуда уехали все друзья. Пустые стены давили, от них веяло одиночеством. Днем, правда, было легче. Он мог работать, гулять, а ночами долго, до устали, читал и, когда начинали слипаться глаза, откладывал книгу, думая, что вот-вот уснет. Но вдруг что-то переключалось в нем, томительное беспокойство охватывало его, точно он должен был сделать какое-то важное дело, но какое — не мог сказать. Он вскакивал, долго ходил по комнате или стоял у окна, глядя в упругую черноту ночи. И смотрел до тех пор, пока в глазах не начинали мелькать лиловые искры. По-ночному ясные мысли проходили в его голове. Он вспоминал людей, которые жили вокруг него, вспоминал их повседневные разговоры и ужасался тому, как все это чуждо и неприятно ему, каким одиноким он живет в этом городе. Горожане неискренне и высокопарно говорили о России, о своем патриотическом долге, о готовности приносить жертвы. На первые транспорты раненых ходили смотреть, как на зверинец, потом раненые всем надоели, и в госпитали ездили только по обязанности или потому, что это делали другие. Разговоры о боях все более заменялись разговорами о выгодных военных поставках. Со скукой смотрели на искалеченных солдат, возмущались германскими зверствами.

Бредов прогонял мучившие его мысли, включал свет и подходил к карте, висевшей на стене. Красная извилистая черта фронта отползла далеко на восток. Уродливым зобом еще выдавался на запад польский мешок, с юга и севера над ним нависали дуги австро-германских армий. Бредову казалось, что в этом месте хищные клыки врага готовы сомкнуться на горле русского фронта. Утром он хватал газету, прочитывал сводки штаба верховного главнокомандующего, с зорким напряжением искал между сухими казенными строками скрытый смысл. Названия деревень и маленьких городков, о которых вскользь упоминалось в сводках, говорили ему больше, чем длинные реляции. Карта неумолимо отмечала крестный путь русского отступления пятнадцатого года. Иногда, в минуты малодушия и душевной усталости, он был готов проклинать свою военную грамотность, готов был завидовать горожанам, с благодушным невежеством принимавшим к сведению все эти перегруппировки русской армии и ее планомерные отходы на новые «стратегически выгодные позиции».

Он пережил несколько хороших часов, когда стало известно, что взят Перемышль. Успехи русских представлялись очень значительными, в газетах печатались бравурные статьи, в обществе говорили о близком разгроме австрийцев. Но прошло немного времени, и выяснилось, что падение Перемышля мало что изменило. Карпатская операция безнадежно затянулась, и скоро пошли зловещие слухи о каком-то прорыве германцев в Галиции.