Солдаты вышли из окопов…

…Медленно надвигалась ночь. Грюнфлисский лес, укрывший десятки тысяч людей, был тих. Армия умерла морально. Девяносто тысяч солдат, пятьсот орудий, огромное количество боевого материала — все это было захвачено противником без всяких усилий. Само далось в руки. Так погибла непобежденная армия…

Когда штаб армии оторвался от своих частей, Самсонов почувствовал, что вот он — конец! Ночью, пробираясь со своими офицерами пешком через лес, он незаметно отстал. Постояв немного, свернул с тропинки в гущу деревьев, в страшную темноту. Скорее, скорее нужно оплатить последний, самый тяжелый счет!

Послышался треск ветвей, кто-то шел прямо на него.

— Кто идет? — слабо спросил Самсонов.

Шаги затихли.

— Свой! — ответил надтреснутый голос. — А ты кто?

Самсонов промолчал. Тогда неизвестный осторожно приблизился, чиркнул спичкой. Овальный огонек осветил бородатое лицо, солдатскую фуражку. Спичка погасла. Солдат опустился на корточки, оперся спиной о дерево, закурил.

Самсонов утомленно закрыл глаза. Темнота, покой… Если бы так было вечно!..

— Хлеба гибнут, — сокрушался солдат. — Поля какие неубранные… Ай-ай-ай!..

«Армия погибла, а он о хлебе думает, — усмехнулся Самсонов. — О господи…»

— Растут они, молодые наши, — как бы думая вслух, продолжал солдат, — уберут хлеб за нас. Новый посеют…

Самсонов в отчаянии двинулся к солдату:

— Голубчик! Какие это молодые посеют новый хлеб?

Никто не ответил ему. Только вдали как будто чуть хрустнула ветвь.

— Погоди! — крикнул Самсонов. — Не оставляй меня одного, ради бога, не оставляй!..

Он прислушался. Нехорошая, мертвая тишина.,.

— Никого… — прошептал он. — Померещилось. Никого… Один!..

Ночь была черная, густая, как смола. Беспросветная.

Самсонов поднес к виску револьвер.

Третий батальон с сотнями других солдат, приставших к нему из разных полков, с боями прорывался сквозь редкие цепи германцев.

Десятая рота шла в атаку в центре батальона. Бредову представлялось, что мир рушится вокруг него, что он ступает по его обломкам.

— Скорее, скорее!.. — бормотал он, прислушиваясь к тонкому, как щенячий визг, свисту и вою германских пуль. — Скорее… Скорее бы конец!..

И когда больно хлестнуло его по груди и стало тянуть к земле, он не сделал никакого усилия, чтобы удержаться на ногах, и упал с чувством успокоения, сразу овладевшим им после долгих и унизительных мучений.

…Два дня блуждал батальон в лесах и болотах и все же не сдался врагу. Васильев ночью вывел остатки батальона сквозь узенький коридорчик, замеченный им в германской линии.

Перед рассветом на опушке леса встретились Васильев и Новосельский. Грязные, измученные, они остановились под деревьями и докуривали последние папиросы.

— Да, — сказал Васильев, — теперь можно подвести некоторые итоги… Вторая армия действовала плохо, но скажите мне — где была первая, где был Ренненкампф? Почему он, победив, остановился под Гумбинненом? Почему позволил немцам бросить против нас все силы и, не шевельнув пальцем, не произвел ни одного наступательного маневра, чтобы сковать противника на своем фронте? Ведь если говорить прямо, ведь это… — он понизил голос, — предательство, измена!

Новосельский молчал и глядел поверх деревьев на восток, где слабо намечалась серая дымка рассвета. Бросил окурок на землю, затоптал его, сказал:

— Да, может быть, и так… Вторая армия действовала плохо, но это не относится к солдатам, к нашим русским солдатам. Они дрались хорошо, по-настоящему хорошо. Их вины нет в том, что случилось. Если бы командование сделало столько, сколько сделали солдаты, не было бы такого позора… не было!

Он повернулся и пошел в сторону. У подножия большой старой сосны, тесно прижавшись друг к другу, крепко сжимая в руках винтовки, спали солдаты.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Из ворот серого четырехэтажного дома в Денежном переулке в Москве вышел Мазурин — сильно похудевший, заросший бородой. Кожа на его лице была белая, с тем нездоровым оттенком, который свойствен людям, долго находившимся в тюрьме или больнице. Он нерешительно поглядел вокруг, точно улица пугала его, и пошел направо, к Арбату.

Узкий Арбат был полон шумного движения — люди, повозки, пролетки, трамваи. Среди пешеходов попадалось много военных, на домах часто встречались флаги с красным крестом на белом поле.

Мазурин шел, держась возле стен: боялся, что от слабости упадет. Кто-то толкнул его или он кого-то зацепил в уличной тесноте — трудно было понять. Но вот чья-то рука схватила его за плечо. Небольшого роста круглолицый офицер с возмущением смотрел на него. Офицер был совсем зелененький, вероятно только что призванный. Новые ремни скрипели на нем, новенькая кобура болталась сбоку, погоны сияли на плечах. Мазурин вспомнил, что одет в солдатскую шинель, и поднес руку к фуражке, всем видом показывая, что он виноват.

— То-то же! — пробурчал офицер. — Должен знать, как вести себя на улице!