Солдаты вышли из окопов…

Мазурин оттолкнул его и пошел дальше. Широкие окна ресторана были залиты светом. Всплески музыки доносились из-за них. Он перешел улицу и несколько минут смотрел, погруженный в невеселые мысли. С удивлением подумал, что для многих жизнь становится острее и ярче, они не желают замечать ничего, что могло бы помешать их веселью, и по-новому ощутил себя — слабого, раненого, в помятой солдатской шинели, стоящего тут, на московской улице.

— Ну-ну, — сказал он сам себе, — подтянись, Мазурин.

И, оторвавшись от стены, зашагал через площадь. Яркие потоки света ослепили его. У здания кинематографа вспыхнули огненные кольца, и перед ним всплыло знакомое лицо Макса Линдера. Мазурин подошел ближе к дверям.

— Солдатик, солдатик! Ты с фронта, да? Бедняжка, какой он бледный, небритый. Там же ужас, там же страдают… Да? Расскажи, как вы там живете?

Розовую шершавую ткань лица просекали тонкие лучи морщин, синие подведенные глаза пытались сиять по-молодому. Мазурин попятился от женщины, от душистого меха ее воротника. Но вокруг него уже сдвигались любопытные лица, чья-то завитая барашком бородка приблизилась к нему вплотную, кто-то вздохнул глубоко и сладко, в предчувствии патриотической беседы.

Мазурин ушел, и лицо Макса Линдера смеялось ему вслед.

«…Так вот они и живут, — думал Мазурин. — Кино, театры, рестораны… Миллионные подряды на нужды фронта… Рубашки, кальсоны, гимнастерки, шаровары для солдат… Патроны, шрапнели, гранаты… Орудия. Походные двуколки. Индивидуальные пакеты в прорезиненных мешочках. Бинты, марля, вата… Овес и сено для лошадей, рожь и мука для людей… Правительство покупает все, все, все! Комиссии утверждают заказы. Великие князья и товарищи министров руководят этими комиссиями. Высокопоставленные дамы устраивают заказы. Конечно, они могут замолвить словечко там, где надо. Дорогое словечко! Оно оценивается золотом, брильянтами… Снаряды могут не подходить к орудиям, сапоги могут развалиться через два дня после того, как их надели солдаты, — это не важно. Важно получить подряд. «Подряд»! Какое это волшебное слово! Оно преображает людей, оно меняет их жизнь, их судьбу. «Да здравствует война», — шумят они, пьяные от крови и золота. Все патриоты, все любят Россию, все хотят ей служить, защищать ее. Каждый хорошо одетый человек — «патриот»!»

В центре площади высился храм. Широкие каменные ступени вели к паперти. На ней толпились нищие. Тут же сидел безногий человек в солдатской фуражке, с Георгием на груди, его туловище покоилось на кожаной подушке, пристегнутой к дощечке на колесиках. Мазурин машинально вошел в храм, наполненный молящимися. Церковный староста продавал свечки. Желтые, ленивые огни светились у икон. Бас протодьякона, густой и низкий, как звук большого колокола, взывал к небесам. Хор просил победы христолюбивому русскому воинству. Потом дьякон поминал какого-то раба божьего Петра, «живот свой за веру и отечество положившего». Тихо плакали женщины. Теплый воздух церкви был насыщен запахом ладана и воска. Солдат с лысой головой и бачками, видно бывший лакей, молился, распластавшись на грязном полу. Старушки с умилением смотрели на него и шептались. Напудренные женщины с наколками сестер милосердия, с тарелками, на которых горели свечные огарки, собирали деньги. Церковный староста, позевывая, сортировал свечи, очевидно думая, что сейчас служба кончится и можно будет пойти домой пить чай. Мазурин поймал на себе его равнодушный взгляд, посмотрел на солдата с бачками и ушел из церкви, сердясь за то, что заглянул сюда. У самых дверей кто-то осторожно взял его за руку. Он встретился с ласковым девичьим взглядом.

— Вот не ожидала вас видеть, да еще в церкви! — смеясь, сказала девушка, протягивая руку.

— Но ведь и вы здесь, — шутливо заметил Мазурин, узнав прежнюю знакомую — сестру своего товарища. — Здравствуйте, Елена Ивановна. Семен в Москве?

— В Иркутске, в военном училище. Но вы должны зайти к нам.

— Извините. Вид уж больно у меня плохой…

— Фронтовой солдат и стесняется! Папа будет рад, но самое главное — я хочу вас видеть, я! Понимаете?

— Хоть побриться разрешите?

— Никуда не отпущу вас! Идемте!

3

Дверь открыла горничная. Она удивленными глазами уставилась на бородатого солдата. В комнате у Елены Ивановны было уютно: широкая низкая тахта, забросанная подушками, пол, покрытый текинским ковром, настольная лампа под пестрым шелковым платком.

— Теперь будем говорить, — сказала она. — И пожалуйста, не зовите меня Еленой Ивановной, а просто — Леной.

Он неловко сидел на тахте — руки лежали на коленях — и смотрел на девушку. Серые лучистые глаза глядели на него прямо и грустно. Лена села рядом.

— Несколько месяцев уже длится эта ужасная война, — печально сказала она. — Люди стали другими… Семен уехал, папа занят работой на своем заводе, а те, кто встречается со мной, говорят какими-то готовыми, скучными фразами. Лучше читать газеты, чем разговаривать с ними!.. Вы много знаете. Ну, расскажите, объясните, что происходит?