Солдаты вышли из окопов…

Мазурину не хотелось говорить. Ведь все это не серьезно. Ее жизнь идет своим, хорошо налаженным путем, и то, что тревожит ее сейчас, вероятно, скоро пройдет. Он пытался ответить ей несколькими общими словами. Она покраснела.

— И это все? — жестко спросила она. — Разве такие ответы мне нужны?

— Чего же вам надо? — спросил Мазурин. — Я вам говорю — война. Люди стали другими? Да, война многих переделает. Но не так, как вы думаете… Впрочем, те, кто окружают вас, думают совсем иначе. Россия, родина, героизм — это все на словах, а на деле — совсем, совсем иное!

Она сжала пальцы, выражение беспомощности проступило на ее лице.

Мазурин пытался переменить разговор. Он заставил рассказать о Семене, узнал, как проходят ее занятия на Высших женских курсах. Их беседу прервал стук в дверь. Вошел пожилой человек, сухой, прямой, с высоким лбом и зеленоватыми глазами. Увидя необычайного гостя, поднял брови.

— Это Мазурин, друг Семена, — пояснила Лена. — Помнишь, папа?

Иван Осипович сунул Мазурину руку.

— Очень рад, — вежливо сказал он. — Вы давно с фронта? Какие новости? Бьем или нас бьют?

Мазурин стал вкратце рассказывать о военных делах. Иван Осипович слушал рассеянно, ходил по комнате, нервно хмыкал.

Лена, посмотрев на него, мягко спросила:

— Папа, что-нибудь случилось? — И подошла к отцу. — Совсем неожиданное?

— Да, неожиданное! — признался он. — И много! Пятьсот человек!

Она, как всегда, поняла его с полслова.

— Но, папа, у вас же на заводе военное положение?

Он фыркнул и вытянул тонкую, как циркуль, руку.

— Вот, господин Мазурин, — тоненьким голосом заговорил он. — Вы — солдат и знаете, что такое дисциплина. Скажите, прошу вас, как вы относитесь к такому факту, когда ваши, ну, скажем, соратники бросают свой пост во время жаркого боя?

— Мне трудно ответить… Я не знаю, в чем тут дело.

— Они отказались работать, — объяснил Иван Осипович. — Они работают на вас, на фронт, и они своей забастовкой наносят удар в спину родным братьям, — русскому народу, который их защищает. Они предают страну, вспоившую их своим молоком.

— Каким же молоком поили рабочих? — иронически спросил Мазурин. — Забастовка — штука тяжелая, и если рабочий идет на это, значит, у него нет другого выхода, Иван Осипович! Почему, например, забастовали на вашем заводе?

Вопрос Мазурина ударил Ивана Осиповича, как палка. Он пристально посмотрел на солдата своими зеленоватыми глазами и вдруг, близко подойдя к нему, взял за руку и два раза крепко пожал, высоко отставляя локоть.

— Я понял вас, дорогой друг. Можете быть спокойны. Не мне забывать интересы российского пролетариата! Вы, когда ближе узнаете меня, я надеюсь, что это скоро будет, поймете многое… Мне ведомы и подполье, и аресты, и полицейская нагайка. Я тружусь всю жизнь, и боевой дух старой русской интеллигенции не умрет во мне! Рабочий должен бороться за свои права — согласен! Но когда, когда?

Узкая его головка вздернулась кверху, и он продолжал шепотом:

— Плеханов! Неужели кто-нибудь может оспаривать великую прозорливость этого человека? А наши культурные братья, братья по борьбе — французские, бельгийские и британские социалисты: Вандервельде, Макдональд, Жуо? Люди, которых чтит не только рабочий класс, но и все мыслящее человечество! Разве не они призывали, рабочих защищать свое отечество от кайзеровских полчищ? Разве не они отложили свои споры с правительством во имя общей опасности? Заметьте, я говорю — отложили, а не забыли. Когда окончится война, в которую они так благородно включились, они опять поведут борьбу.

Он говорил, и Лена, гордо улыбаясь, слушала его. Поглядывая на Мазурина, она как бы звала его выразить свое одобрение словам отца. Но Мазурин сидел спокойно, смотрел без улыбки. Он думал о том, как много изменилось за несколько месяцев войны. Там, откуда он недавно вернулся, тысячи отчаявшихся и озлобленных солдат учились в суровейшей и беспощаднейшей школе жизни. Он вспомнил долину Танненберга, сумрак Грюнфлисского леса, болота Мазурских озер, разбитые и раскиданные русские обозы, орудия, рухнувшие в канавы, толпы солдат, переставших быть армией. А здесь на заводах, в сердце России, осталась другая армия, та самая, которая начала еще в мае прошлого года разведочные бои на флангах — в Баку и в Риге — и в июле вышла на баррикады и под расстрел в Петербурге.

Отец и дочь смотрели на него, они ждали ответа, и он поднялся.

— Откладывать нельзя, — просто сказал Мазурин, — потому что народу не нужна эта война, а стало быть, не нужна и победа.

— О, это вы упрощаете! — не согласился Иван Осипович.

Он перегнулся вперед, лицо у него было внимательное и напряженное, зеленоватые глаза потускнели, точно пыль покрыла их.

— Я привык уважать всякие воззрения, — сказал он и дружелюбно коснулся сухой рукой плеча Мазурина, — даже такие… такие крайние, как ваши. Но я уверен, что время научит вас. Я — старый общественник, демократ, и мои друзья и рабочие на заводе хорошо знают это. Уверен — время все исправит, а пока пожелаю вам всяческих благ. Мне надо работать.