Солёный арбуз

Сапоги попрыгали на рыжую землю и не спеша зашагали за черными толстокожими ботинками Макогона. Макогон шел засунув руки в карманы, вытянув длинную шею и был похож на старого гусака, ведущего голодный выводок на продовольственную операцию.

Контора базы расправлялась с бумажками в древнем зеленом вагончике, и Макогон стремительно вышел из его двери, потряхивая зажатым в руке голубым листком, засиженным, как потолок в кухне мухами, аккуратными цифрами и индексами.

— Туда, — сказал Макогон.

Рука его с голубым листком показала на черные горы шпал, и в этот момент Макогон из старого гусака превратился в величественного полководца времен Отечественной войны 1812 года.

Потом он снова вытянул шею и быстро начал обходить черное пахучее царство шпал. Он вышагивал молча, иногда улыбался, резко наклонялся и прощупывал быстрыми пальцами шпалу, чертыхался и вдруг останавливался, удивленный, стоял, любуясь черными, жирными бревнами, словно перед ним были произведения искусства. Ребята шли за ним зачарованные, ничего не понимая, смотрели на Макогона как на колдуна-самоучку и завидовали ему, сознавая прекрасно, что пройдут годы, прежде чем они научатся вот так же заглядывать шпалам в душу.

— Эти, эти, эти, — показал Макогон. — Будем брать вот эти. И помните о креозоте.

Шпалы таскали к крану-подростку, таскали, несмотря на жару, в толстых рубашках с незасученными рукавами, не давали этому вонючему креозоту ошпаривать коричневую кожу.

Худенький кран-подросток хватал черные блестящие связки и старательно совал их в кузов курагинских машин.

— Ну и все, — сказал Макогон. — Через недельку еще заедем. А теперь отмойтесь и гуляйте. Купайтесь, кувыркайтесь, смотрите кино. Поедем через три часа.

В кино у автостанции крутили «Человека-амфибию». Букварь замотал головой, и ему одному пришлось слоняться по Абакану.

Абакан пыхтел кирпичными трубами, глотал мороженое, ленивыми струями поливальных машин смывал с асфальта пыль, перемешанную с тополиным пухом, и тосковал голосом Козловского о карих очах.

Букварь походил по зеленым тоннелям парка, шлепнул зайца с розовыми ушами в трескотливом тире, выпил кружку минусинского пива и побрел не спеша к берегу Абакана.

У домика конторы своих не было. Абакан шевелился рядом, приглашал Букваря искупаться в бурой воде, подбрасывал с попутным ветром запахи пароходов, просмоленных лодок и густых шевелящихся водорослей. Букварь пошел по еле приметной тропинке и около штабеля рельсов увидел Николая.

— Букварь! — обрадовался Николай. — Привет, Букварь!

— Здравствуй, Николай! — сказал Букварь. Улыбка, ослепительная и искренняя, зажглась в ямке левой щеки Николая, захватила его красивое, мужественное лицо, засверкала на белых ровных зубах и в теплой глубине больших черных глаз. Букварь усиленно старался придать своему лицу выражение холодное и неприязненное, о котором он думал сто раз, представляя себе встречу с Николаем, но у него ничего не получилось, и физиономия его расплылась, и он протянул Николаю руку.

— У тебя прямо гагаринская улыбка, — сказал Букварь.

— Ну, садись. Вот сюда, на рельсы.

— Они горячие, как сковородка. А ты чего здесь?

— Я из Аскиза. Мы сюда за инструментом подались.

— А-а, — сказал Букварь. — А мы вот за шпалами. Скоро укладку начнем.

— Я слышал. Вам хорошо.

На реке заревел пароход, и через секунду ему обиженно ответила писклявая самоходка.

— Я тебя дней двадцать не видел, — улыбнулся Николай.

— Да. Наверное, дней двадцать.

— Ну и как у вас там?

— Ничего. Вот укладку скоро начнем.

— Это я слыхал. А еще что-нибудь изменилось?

— Да нет. Все по-прежнему. Ничего не изменилось.

— И Мотовилов все сосет свой мундштук?

— Знаешь, я ведь Мотовилова давно не видел. — А-а.

Пришлось делать паузу и слушать голоса реки.

— Значит, ничего не изменилось, — сказал Николай.

— А что могло за двадцать-то дней!.. Ничего. Вот только скалу эту, «Тарелку», — помнишь ее? — собираются взорвать к чертовой матери... А так ничего.

— «Тарелку» взорвут? А я все мечтал слазить на нее снова. Как же не помню! Зря...

— Уже взрывчатку возят...

— Надо же! Хорошая скала была, — расстроился Николай. — А в Аскизе степь. Так, голые сопочки. Кушак у меня лежит. Я уж по скалам стосковался. Все мечтаю полезть. Конечно, «Тарелка» не такая уж блестящая скала, легкая очень, но на безрыбье ничего... Я без скал не могу...

— Да, ты прилично лазаешь... Но ее взрывают... Дороге она мешает...

Букварь говорил значительно, вкладывая в слова о «Тарелке» особый смысл, но Николай не понял этого особого смысла, он сокрушенно покачал головой и замолчал. Потом они говорили о футболе, о погоде, о снабжении, о новом кинофильме, улыбались, вспоминали какие-то смешные случаи и всякую ерунду, и Букварь подумал вдруг, что они ведут с Николаем разговор на длинных волнах.