Солёный арбуз

Воздух забит тысячами передач, взволнованными и серьезными сообщениями, в мире напряженная обстановка, но ничего не стоит настроить приемник так, чтобы он выдавал спокойные объявления «Абакангор-справки» или радужные вальсы Штрауса. Разговор с Николаем шел вовсе не на той волне, о которой сто раз думал Букварь, и он был не в состоянии покрутить ручку настройки, болтал всякую ерунду и даже улыбался, загипнотизированный улыбкой Николая.

— Он пробил с двух метров, понимаешь, — сказал Николай, — и они сделали аут.

— А мы ничего. Мы у минусинцев выиграли. Четыре — один.

— Виталий забил?

— Виталий вообще не явился на игру

— Он может.

— Первый раз, что ли!

— А у нас в Аскизе хороший клуб. Картины висят стоящие. Иногда артисты из Абакана приезжают.

— У нас только кино...

— Работа у меня интересная. Очень сложная, но мне здорово нравится. Устаем, правда...

— Ты снова бригадир?

— Ага, — кивнул Николай. — Мы сейчас за звание решили бороться... Начальник сказал, у вас все данные... И проценты и кодекс...

— Мы тоже начали... За звание... Нас тут недавно хвалили на собрании... Меня и Спиркина... И Зойку и Ольгу... — Букварь вдруг осекся, словно бы он нечаянно употребил запрещенное слово, и все же повторил: — Ольгу...

Имя это переключило волну, и исчезли вальсы Штрауса, объявления «Абакангорсправки»: на этой волне передавали теперь самую суть.

— Как Ольга? — спросил Николай.

— Все так же, — глухо сказал Букварь.

— Ольга не изменится...

— Она повзрослела...

— Ольга всегда будет ребенком... Я дурак... Я не понял этого сразу Думал, что она тоже играет... Не надо было с ней... Она не такая, как все...

— Все такие, — нахмурился Букварь.

— Ты злишься на меня, потому что любишь Ольгу? Думаешь, я не видел? Ты всегда пытался скрыть это. Даже от самого себя.

— Очень все наблюдательные! — сказал Букварь. — Все с биноклями.

— Ладно, Букварь, ты уж не злись. — Рука Николая дружелюбно похлопала Букваря по плечу

— Брось! — сказал Букварь. — Лучше расскажи, как ты можешь за звание... Какой же смысл! Ты ведь и тогда струсил, когда Кешка, ты сбежал...

— Чего я струсил?

— Сам знаешь чего! Боялся, что у тебя начнется беспокойная жизнь! Что тебе испортят биографию!.. Мало ли чего ты боялся...

— Знаешь, Букварь, я человек тихий. Я не люблю всяких этих нервотрепок... Не люблю болтать, не умею... Вон Мишку Тихонова с бригадиров сняли из-за ерунды, из-за сплетен... И мне бы, чуть что, припомнили!.. И Ольгу, и Бульдозера, и Кешку...

— При чем тут Кешка?..

— Даже если и ни при чем... А в Аскизе я человек новый... Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать...

— Ты говоришь чушь!

— Главное — это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное... Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел... Кому это приятно!

— Может, я тебя придумал вначале?..

— Ты еще ребенок, Букварь...

— А я и не хочу быть таким взрослым, как ты...

— Ну, тогда...

На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавиш и настройся на другую волну...»

Букварь стоял насупившийся, старался перебороть гипноз этой улыбки и думал о том, что сейчас он ударит Николая. Он не представлял себе разговора с Николаем без этого удара. Но теперь, когда рука его напряглась и пальцы сжались в кулак, он понял вдруг, что удар в челюсть ничего не решит и что спорить с Николаем ему придется долгие годы, спорить всей своей жизнью.

— Тут недалеко пиво, — сказал Николай, — пойдем сходим.

— Я недавно пил.

— Ну, как хочешь...

— Да, — вспомнил Букварь, — я тебе еще хотел сказать...

— Ну?

— У тебя шинель есть, ты бы срезал петлицы, они к ней не идут, старые...

Что-то еще было не досказано в их разговоре. Букварь это чувствовал, он старательно напрягал память и вдруг вспомнил старое прозвище Николая, заспешил, словно вытащил из мешка волшебную палочку, которая все могла поставить на свои места.

— Тату-Мату! Ты просто Тату-Мату! Я думал, что ты настоящий человек, а ты Тату-Мату!

Букварь махнул рукой, пошел к тропинке, успел увидеть, как разгорается улыбка на красивом мужественном лице.

46

На все было отпущено три секунды, ну чуть больше, и Букварь ждал их.

Он смотрел на обитую рыжим заменителем кожи дверь столовой и гладил рукой шершавую кору ели. Он привык к этим молчаливым секундам, они стали необходимы ему, и без них день был бы не день.

Рыжая дверь пропустила Ольгу и ее девчат и хлопнула раздраженно, устав, обалдев от своей нудной работы. Секунды растягивались в годы, но их не хватало. Ольга уходила к желтому углу, и угол должен был спрятать ее на целый день.

— Букварь, — вдруг, обернувшись, сказала Ольга, — ну-ка, подойди сюда.