Солярис. Непобедимый. Звёздные дневники Ийона Тихого

Фантаст вправе предположить (литературное произведение судят лишь по законам, созданным самим писателем, а не, скажем, по принципам термоядерного синтеза или вообще «здравого» смысла», что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он создал как будто бы новую, принципиально отличную от земной, белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще каким он мыслился, этот самый венец, физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе эдакого светозарного Люцифера? Или высшую форму плазменной эволюции он и в самом деле видит в том, что считает своей «правдой»: в жизни космоса и его светил? В таком случае уместно будет вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан Дойла «Когда земля вскрикнула» тоже нашел свою правду – доказал, что Земля и другие планеты – живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным для научной фантастики решениям.

Иначе и быть не может. У научной фантастики своя, причем весьма конкретная, специфика. Вне ее нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов.

Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю, вода, размываются и жанровые ограничения. В такой воде половодья одинаково тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом и просто игрой фантазии.

В центре научно-фантастического произведения всегда стоит человек, причем человек-современник со всем комплексом волнующих его проблем. Научность же фантастики проявляется прежде всего в том, что она всегда находится на уровне свершений сегодняшнего дня. Фантастика очеловечивает и саму науку, и отдельные ее достижения.

Мы всегда слышим эхо науки в раковине искусства. В

смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики, но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере.

Творчество Лема нельзя вычленить из мирового литературного процесса. Он сам декларативно представляет своего героя:

«Знаменитый звездопроходец, капитан дальнего галактического плавания, охотник за метеоритами и кометами, неутомимый исследователь, открывший восемьдесят тысяч три мира, почетный доктор университетов Обеих

Медведиц, член общества по опеке над малыми планетами и многих других обществ, кавалер орденов Галактики и туманностей, Ийон Тихий сам представится в этих «Дневниках», ставящих его наравне с такими неустрашимыми мужами древности, как Карл Фридрих Иероним Мюнхгаузен, Павел Воскобойников, Лемюэль Гулливер или мэтр

Алкофрибас».

Лем часто обращается к неоценимому опыту великих сатириков прошлого. Недаром его Ийон Тихий получил прозвище «космического Мюнхгаузена». Щедрин, Свифт,

Рабле – все они в той или иной мере оставили свой след и в «Дневниках», и в «Кибериаде». Вселенские бродяги

Трурль и Клапауциус вполне под стать неутомимому Ийону Тихому.

«Слава тем и отличается, – говорится в грустной новелле «О том, как Трурля собственное совершенство к беде привело», – что обычно молчит о поражениях, даже если они порождены высочайшим совершенством».

«Безупречность нашего мастерства – это наше проклятие, которое отягощает непредвиденными последствиями любое наше создание, – вторит ему Клапауциус. – Неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного идола из дерева и воска и, придав ему некоторое сходство с разумным существом, издевался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему ведет дальнейшее совершенствование этого замысла! Представь себе, что другой сделает куклу с граммофоном в животе, чтобы она стонала под ударами, представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее ни с чем не сравнимое спокойствие смерти! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка – действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…»

Так из сказки выкристаллизовывается крупнейшая этическая проблема. Лем-юморист вдруг вновь превращается в автора «Соляриса».

Повесть Лема «Непобедимый», целиком лежащая в сфере традиционной космической фантастики, интересна для нас тем, что в ней автор впервые серьезно задумывается над вопросом, что же все-таки ожидает человека в безграничном пространстве.

Вот что сам Лем пишет в коротком предисловии к журнальной публикации: