Солнечный огонь

- Я разделяю вашу скорбь. Но позволю себе напомнить: мусульманину не нужно надгробий... Великий Аллах все знает о каждом. Человек не оставлен им без призора. Когда небо откроется и станет вратами, и горы задвигаются и станут миражом, безмерно всемогущий Аллах соберет наши кости, и людям будут показаны все их деяния. Кто сделал добра на вес пылинки - увидит его, и кто сделал зла на вес пылинки - увидит его. А пока, до наступления этого Великого Дня, для нас, живых, очень важно то, что сказал один поэт: "Коль помним о ком, тот жизнь прожил вторую", - Исмаил бек читает эту строку по-арабски, а затем переводит на азербайджанский и продолжает. - Теперь вторая жизнь твоей матери зависит от вас, ее близких, сынок. Первую же, я уверен, она прожила достойно. А, значит, будет так, как записано в Священном Коране:

"У каждого есть степени (оценки)

Тех дел, которые они свершили,

Чтобы (Господь мог) полностью воздать

за их дела.

И им не нанесут обид несправедливых"*.

Вновь звучит музыка арабской речи, великое Слово Пророка, и убогое их пристанище как будто озаряет сияние...

"Силы небесные, - молит про себя Фатма Бегам, - помогите мне выстоять! Сохраните мою семью! Пусть вернется Абдуррахман живым... Да не знать нам больше худых дней..."

Разговор продолжается. Придвинувшись ближе к Исмаил беку, мешади Аббас взволнованно спрашивает:

- Ты ученый человек, Исмаил бек, объясни мне, чего эта власть хочет? Я при русском царе батрачил, работал, не разгибая спины, а теперь, при большевиках, в Нахчиване башмаки шил. Один иранский мастер меня научил еще в деревне. Ко мне в мастерскую толпой шли, на любую ногу мог угодить. Легкая у меня получается обувь, удобная. Кому поперек дороги встало мое ремесло? Никогда в горле у меня не першило - чужой доли не заедал... И сыновья мои труженики. В чем же дело, скажи?

Исмаил бек опускает голову. Собеседники терпеливо ждут. Неутомимо стучат колеса. Летит в вагон вместе с ветром колючая песчаная пыль, заметает людей, оседает на лицах пепельной усталостью.

- В этом поезде такой вопрос может задать любой, - наконец говорит Исмаил бек. - А кто знает, в чем дело, те либо давно во рву, либо - в бегах... - он усмехается и сам спрашивает у старика, не сводя с него горящих глаз: - Ты помнишь 1905 год?

Мешади Аббас даже слегка отшатывается от собеседника, его и так измученное лицо приобретает выражение страдания. Теперь он молчит, теребя рукой полу старенького истертого пиджака.

- Знаю, что ты можешь сказать. Я слышал такое не раз, - не дождавшись ответа, продолжает Исмаил бек. - Не вороши, мол, этот костер. Он уже давно догорел... Так?

- Нет, не так... - с трудом выговаривает мешади Аббас и опять замолкает.

- Да так, так! - горько смеется Исмаил бек. - Мы, азербайджанцы, зла не помним. Когда я уже после летних убийств и поджогов 1905 года попал 14 сентября в Баку, то приехавший туда царский наместник Воронцов-Дашков как раз объявил мир. А город дымился еще, и не все мертвые с улиц были похоронены. Пылали Балаханы, после погромов азербайджанских домов на Сураханской казалось - там пронесся ураган. В городе бесчинствовали мародеры, все лавки азербайджанских купцов были разграблены. И что же я увидел? Объявили мир, началось всенародное веселье. Армяне и азербайджанцы братались на улицах, клялись в вечной любви, пели и танцевали. Карету губернатора на руках донесли до дома... И удивительно, как мало мы сумели из этого урока 1905 года извлечь...

Исмаил бек прикладывает ладони к лицу и закрывает глаза, словно защищаясь от мучительных видений прошлого, что преследовали его, а затем говорит: