Солнечный щит

Она сжимала мой подбородок. Ее глаза были в паре дюймов от моих. Они сияли как золото.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросила она. — Ты был в Пасуле? Там плакаты?

— Я расскажу, — выдохнул я. — Если сядешь и послушаешь.

Ее пальцы сжали мой подбородок сильнее, в глазах появился гнев. Бандана трепетала перед ее ртом. Я не знал, ждал ли меня еще удар ее щитом.

Она долго молчала, казалось, она вечность смотрела на меня вблизи, сжимая мое лицо. Я напрягся, а потом нарушил правило дипломатии, которое королева Мона Аластейр привила мне с детства.

Я поспешил нарушить молчание.

— Почему они зовут тебя Ларк*? — выпалил я.

Вопрос был глупым, но ее имя было неправильным. Я не сомневался. Жаворонок был милой певчей птичкой. Птичкой из стихотворений для детей. И для возлюбленных.

Это не подходило ей ни капли.

Она снова оглядела меня от лица до шеи и воротника и обратно. А потом склонилась еще ближе, ткань ее банданы задела мои губы. Я чуть не подавился вдохом. Ее пальцы отпустили мой подбородок, скользнули к галстуку близко к месту, где до этого был ее нож. Я сжал под собой бархатную подушку.

— Потому что так я люблю все делать, — прошипела она. — Ради забавы.

Она склонила голову и прижалась губами к моим, бандана смялась между нами. Мое сердце взрывалось в груди. Ее пальцы повернули галстук так, что узел впился в мою кожу.

И она пропала.

Мои глаза открылись — я и не понял, что закрыл их — и я посмотрел на покачнувшуюся дверцу. Сердце билось в груди как птица в клетке, и я не сразу вспомнил, как дышать. Я подавлял желание прижать пальцы к губам, ощущал их немного опухшими, с привкусом песка. У меня были свидания дома и в университете, но то было другим. Это ощущалось не как поцелуй, а как атака.

Снаружи донесся вопль лошади, пара криков. Кучер выругалась. Копыта унеслись прочь.

— Они забрали вашу лошадь, — крикнула она.

Я выдохнул сквозь зубы и прижал ладонь к груди, пытаясь успокоить сердце. Я прижал пальцы к шее, проверяя, была ли там кровь от ее ножа или ожоги от ее пальцев. Там она схватила меня, пока целовала, сдвинула галстук.

Я резко выпрямился, касаясь горла. Я водил пальцами по шелку, искал на лацканах, проверил на штанах и подушке сидения.

Великий Свет. Это был не поцелуй.

Это было отвлечение.

Она украла моего светлячка.

* — обыгрывается то, что имя Ларк дословно переводится как «жаворонок»

26

Тамзин

Летучие мыши этой ночью было особо громкими. Я не могла поднять голову и посмотреть на них, потому что едва могла встать с земли. Я сжимала ее локтями с утра. Боль, к которой я привыкла, изменилась, стала новым существом с крыльями и шипами.

Эта боль мешала думать о безопасном. Обрывки мелодий, которые я написала, части фраз, приятный выдох после выступления, теплые ладони — они были на краю разума, где я пыталась удержать их. Кирпичи, которыми я ограждалась от них, рушились.

Этот плен был куда проще, чем остальные занятия в моей жизни. Там тоже была больно — запястье горело от двенадцати часов письма, и я едва могла сжать пальцы, а еще был страх, что я ввязалась во что-то жуткое и опасное, когда согласилась на работу по связи. Но работа раба отвлекала, занимала, и там я научилась больше, чем за все другие работы. Как многие в Моквайе, я росла с мыслью, что служба по связи была просто еще одной формой найма на работу, временной мерой для людей, которым не повезло.

Может, так все и начиналось, хотя я сомневалась.

Я редко стыдилась в жизни, да, но мне было стыдно, что я считала, что такая служба была необходимой, пока я не оказалась не на том конце системы. Я считала, что это был один из неприятных столпов, на которых покоилось общество, и если бы обстоятельства были ужасными для тех, кто в этом участвовал, кто-то уже разобрался бы с этим.

Три месяца мелкой сошки в рабской системе исцелили меня от этого заблуждения. Ночами я была заперта в комнате без окон с соседкой, дульцимером и почти без вещей. Но днем было куда хуже, там были бесконечный поток испуганных детей из Алькоро, украденных в Феринно, подростков-моквайцев, отправленных на работу из необходимости, опытных работников, так загоревших на солнце и горбящихся, что не удавалось понять, было им шестнадцать или шестьдесят. У них были си-оки, как у меня, с бусинами из потертого стекла. Моей работой было копировать оценку их здоровья, превращать их человечность в статистику и документы, где они проведут следующую часть жизней.