Солнечный удар

Я тебя никогда не увижу,

Я тебя никогда не забуду.

(Песня)

«Не могу же я, - подумал он, - не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где её муж, где её трёхлетняя девочка, вообще вся её семья и вся её обычная жизнь!»

…Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живёт, знал, что у неё есть муж и трёхлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени её! Он несколько раз спрашивал её об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:

- А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?

(Бунин, «Солнечный удар»)

Рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Солнечный удар» я, например, считаю абсолютным шедевром нашей новеллистики — да и мировой, пожалуй, тоже. Впрочем, дело не только в этом, не только в его художественных достоинствах per se: каким-то странным образом случилось так, что, хотя и не имея, в смысле сюжета, ничего общего с обстоятельствами моей персональной жизни, он тем не менее имеет с ней всё общее, и потому, когда некоторое время назад он мне опять попался на глаза, я расплакалась. Впрочем, обо всём по порядку.

В седьмом и восьмом классах учителем литературы нашей глубоко районной школы был Алексей Николаевич Соколов — человек настолько чудной, не от мира сего и болезненный, что все наши училки, тётки-хабалки в кримпленовых костюмах, едва ли не в глаза называли его придурком, а кабинет литературы распоряжением директрисы был перемещён в самый настоящий подвал рядом с физкультурной раздевалкой. Возраста Алексей Николаевич был самого неопределённого — от сорока до шестидесяти. Он был неестественно-пухлым, в треснувших и кое-как заклеенных изолентой очках, в помятом и засаленном костюме. А ещё он всё время улыбался, как беззащитный ребёнок, оказавшийся лицом к лицу перед злобной сворой хулиганов, от которых, он, однако, не ожидает никакого зла, хотя и видит у них в руках ножи и камни. Да нет, он был совершенно нормальным, на редкость разумным человеком и обладал фантастической (как я это начала понимать только сейчас) литературной эрудицией. Судя по всему, он наверняка знавал лучшие времена и оказался в нынешнем своём незавидном положении явно не от хорошей жизни — было очевидно, что в среднем классе самой средней школы он оказался явно не по своей воле, а просто махнув на всё рукой и просто доживая — как может доживать только очень сильно растерявшийся и радикально побитый жизнью человек.

Из презрительных реплик училок и осторожных недомолвок самого Алексея Николаевича мы знали, что его бросила жена, которую, как пишут в романах, он «любил безумно», и в результате он «свихнулся от любви», погрузившись в эту болезненную беспомощность, которая, судя по всему, повлекла за собой и серьёзную соматическую болезнь вкупе с тем безобидным для посторонних психическим расстройством, которое выражалось в тихой, но патологической «странности». На уроках литературы никто ничего не делал, к ним никто не готовился. Соколов ходил по рядам между партами и что-то рассказывал, но его никто не слушал. Парни кучковались вокруг двух-трёх парт, ржали, хулиганили, плевались промокашкой, девицы рассматривали себя в зеркальца и громко сплетничали. Я, заткнув уши руками, окровенно читала очередной из серии романов Диккенса, до которых в те годы я была большой охотницей.

Соколов никого не наказывал и только тогда, когда детская грубость и жестокость уже не имели решительно никаких пределов, беспомощно говорил: «Не говори лишнего». Так его и прозвали: «Не-говори-лишнего». Я была любимой ученицей Алексея Николаевича, потому что регулярно писала все задававшиеся им сочинения (кроме меня этого не делал никто) — и, как и все графоманы, писала их пространно и без ошибок. Одно из них (посвящённое, как сейчас помню, рассказу Толстого «После бала») произвело на него такое впечатление, что он поставил мне за него восемь пятёрок, выставив их в строчке журнала в один ряд, авансом, вплоть до какого-то тридцать второго мартобря.