Солнце и смерть. Диалогические исследования

Я хотел бы поговорить о Вашем введении к тому «Глобусы» – об отрывке, в котором без труда можно узнать своего рода отклик на пример Мишеля Фуко, который тоже начинает свою книгу «Слова и вещи» с интерпретации – с философского комментария к картине Веласкеса «Менины». Вы интерпретируете мозаику I века до нашей эры, на которой изображено несколько ученых, вероятно – знаменитые Семь мудрецов, и, судя по всему, они ведут дискуссию о модели сферы. Речь идет о произведении искусства, найденном на вилле римлянина в Торе-Аннунциата, которое выставлено сегодня в Национальном музее в Милане. Как Вы полагаете, ни один интеллектуал просто не может не помнить изображенную там ситуацию – семь ученых перед шаром на подставке, бородатые мудрецы, испытывающие веселье, о причине которого никогда не догадаться никому из посторонних. Выводы, которые Вы делаете из Вашего толкования этой картины, простираются необыкновенно далеко. Если мы, следуя Вашим призывам, вернемся к первоистокам европейского мышления, то войдем в символику сферы, sphaira, шара-глобуса Земли и шара-глобуса Небес, образа тотальности. Она – эмблема божественного сущего в Целом, «Единое как образ».

У меня напрашивается множество вопросов. Прежде всего: с чего следует начинать при реконструкции реальной истории как истории мышления? И как поставить в связь европейское и внеевропейское мышление? Можно ли еще – и если да, то с помощью каких аргументов – различать доисторические и исторические повествования? Не есть ли история всегда нечто такое, о чем мы знаем только из рассказов – повествований, и разве это не чистая конвенция – допускать, что исторические научные повествования содержат больше истины, чем доисторически-мифические повествования?

П. С.: Что касается литературного и жанрового статуса моей затеи, то я до самого последнего момента играл с мыслью презентовать проект «Сферы» как роман. Это сулило бы то преимущество, что можно было использовать без ограничений все средства, какие только есть в иерархии дискурса, и иметь возможность употреблять все идиомы. Привилегия автора романа – не быть обязанным обосновывать свое знание. Он не должен извиняться за то, что говорит на нескольких языках. Он может предоставить слово герою романа – ученому, не оставляя, однако, за наукой последнего слова. Нечто подобное делаю и я, производя философское смешение языков. Я предоставляю слово философам и сам говорю на языках философии, не утверждая, что это – самый высокий и окончательный язык в иерархии дискурса. Наоборот, я хотел бы привести в философскую форму знания знание внефилософское, связанное скорее с поэзией и мифом. И тем не менее я не представил проект «Сферы» как роман, потому что притязаю на то, что научное знание стоящего выше дискурса стóит большего, чем повествовательная структура рассказа и время от времени вводимые эвокативные формы языка. Итак, «Сферы» в целом – несмотря на все нарративные и образные черты – затея, построенная на аргументации, и она не может отказаться от своего места на вершине иерархической пирамиды игр в поиск истины.

Г. – Ю. Х.: Что лучше выбрать: поэтическую философию или философскую поэзию? Я полагаю, что путь, который Вы проложили, наиболее убедителен – путь поэтически модифицированной философии, потому что в общем балансе все же доминирует познавательный интерес. Мне кажется, что в Вашем проекте играет определенную роль амбиция – написать заново, под измененным углом зрения книгу «Бытие и время» Хайдеггера: на этот раз – как философию пространства. Вы хотите вернуть приоритет пространству, к которому будет приписано подчиненное ему время. Поэтому, без сомнения, правильно, что Вы выбрали философскую форму подачи материала.