Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.: Вы говорили об образовании мира и упоминали о затягивающемся процессе рождения <как процессе прихода-к-миру>. Как мне представляется, тут Вы оказываетесь привязанным к той проблематике, которую ранние культуры обсуждали в мифах о сотворении мира. Они задали парадигму для всех последующих форм развития представлений о мире. Карл Кереньи[181] в «Дочери солнца» обсуждает наблюдение, что всякий рассказ о первопричине мира начинается с еще-не-бытия этого мира, но все же вынужден повествовать об этом «еще-не» так, словно что-то уже существовало. Все, что мы можем сказать о мире, существовавшем до человека, неразрывно связано с языком и с человеком, который говорит. Хотя возникновение мира изображается как нечто такое, что происходило независимо от человека, этот процесс должен быть представлен как появление мира в сознании мыслящего. Космогоническая мифологема сама есть то, о чем она повествует: она – духовное творение, она – искусство. Тут все точно так же, как с музыкальным произведением, – можно сказать, что оно так и хочет быть сыгранным и исполненным со сцены, а это предполагает, что оно возникает само собой, осуществляет само себя. Разве в свете Вашей теории прихода-к-миру как появления мира <в сознании человека> для Вас не играет главной роли мифологическое мышление?

П. С.: Если бы я избрал иной способ подачи материала, то это было бы так. Но в осуществленном проекте «Сфер» мифологические моменты имеют лишь маргинальное, промежуточное значение. В третьей части это еще более заметно. И уже в «Глобусах» все обстоит именно таким образом. Для меня миф как форма повествования находится на втором и даже на третьем плане, потому что я повествую не об изначальном событии, а о первичном наглядном образе, о некой примитивной рациональной модели, а именно – о шаре. Тут речь идет о простой математической форме, а не об архетипическом событии. Шар не рассказывает – его конструируют.

Вследствие этого упомянутая Вами проблема повествования о том, что было до начала, – проблема, с которой всегда сталкивается мифология, – в моих контекстах почти не затрагивается или остается лишь на втором плане. Математик или геометр не обязан говорить, что было до возникновения шара и из чего он был первоначально сделан, – он должен продемонстрировать, как он делается. Новая космология Платона отличается тем, что она вводит шар как вневременную форму – форму, не имеющую какого-то до-того-существовавшего, как форму, которая следует сама собой из понятия бога. Это – первосцена конструктивизма. Таким образом, полное мое безразличие к вопросу о мифе объясняется тем, что конструирование шара – это античный пролог к современному авангардизму. А всякий авангардизм – завершение истории и принципиально новое начинание. Именно это продемонстрировал Платон в «Тимее» и в «Политике». Он по-новому сконструировал государство, исходя из рациональных критериев, он по-новому спроектировал знание, исходя из теории изначальных форм и принципов. Таким образом, он достиг освобождения нового дискурса от старого рассказа-повествования – по крайней мере, в тенденции, ведь, как известно, и у Платона есть остаток мифического, который свидетельствует о том, что реальное сопротивляется тотальному его конструированию задним числом. После поворота к чистому конструированию из форм и чисел уже можно представить, как устроена вселенная в целом, не спрашивая у старух-сказительниц. Рационалистический оптимизм ранней философии проистекает из вызывающего эйфорию открытия, что можно разом задать правило конструирования всего мира в целом. Проект философии может обрести форму только тогда, когда ты осмелишься поверить в то, что способен проследить мысли бога перед актом творения, в данном случае – отследить идею формы, которой бог руководствовался, определяя устройство космоса. Если нам это удастся, то мы окажемся в состоянии сплавить наше человеческое геометрическое знание со знанием божественной геометрии и разом превратиться в как бы знатоков происходящего на той стороне – наряду с богом. С этого момента мир не только обнаруживается <в готовом виде>, но и «делается» его. Я, разумеется, признаю, что античная геометрия имела преимущественно созерцательный характер и понимала себя скорее как наблюдение вечных первоформ, чем как деятельность по конструированию: ее конструктивистский потенциал так и остался в дремлющем состоянии и был разбужен только в XVII веке. Однако уже по отношению к ранней геометрии философов верно следующее замечание: тот, кто мыслит шар, всегда выступает и участником создания шара или со-знатоком modus operandi Творца – строителя мира.