Солнце и смерть. Диалогические исследования

П. С.: В какой-то момент мне стал близок Шпенглер с его размышлениями о философии пространства. Под влиянием Лео Фробениуса, предложившего различать народы, которые любят простор, и народы, которые боятся простора, он сделал попытку определять культуры в зависимости от модуса их пространствообразования – в зависимости от того, как они мыслят себе пространство. При этом его взгляду открылось нечто такое, что можно было бы в какой-то степени назвать прививкой определенной культурной души, – и в этом своего рода провокация, а также шок, сопровождающий инициацию. На этот раз я оставлю в стороне то, что эти пресловутые культурные души – довольно нечетко определенные единства и, начиная с них, в эпоху зарождения единого всемирного общества далеко не уйдешь. Шпенглер говорит в данной связи совершенно как ницшеанец, причем следует знать, что Ницше в свои лучшие моменты выступает как иммунолог, как врачеватель культуры, который знает, что культуры и их носители – люди – это существа, получившие прививку чудовищно-небывалого и в ответ на нее давшие различные иммунные реакции – в зависимости от различных культурных темпераментов. Именно в этом смысле и нужно понимать тезис Шпенглера о том, что существовало, собственно говоря, только восемь высших культур. Только в этом небольшом числе случаев происходят характерные для высокоразвитых культур творческие иммунные реакции, каждая из которых в отдельности уникальна – настолько, что ее невозможно спутать с другими. Сообразно этому, восемь высших культур надо считать развитиями локальных иммунных реакций, каждая из которых, как известно, должна длиться тысячу лет или происходить на протяжении жизни сорока поколений. Ботанические метафоры Шпенглера не должны вводить в заблуждение. Его культуры – не столько растения высшего порядка, за которые он их выдает, сколько процессы, которыми целый ряд поколений творчески дает свой ответ на полученную прививку, и они обретают все большую и большую невосприимчивость, все большую иммунизацию – вплоть до закоснения и застывания в полной неизменности. Единственное, что при этом как-то напоминает жизнь растений, – то обстоятельство, что поначалу каждая из высших культур выступает в неразрывной связи с уникальным ландшафтом.

Основная идея морфологии особенно впечатляюще проводится в тех двух культурах, которые в списке Шпенглера представлены как проблемные по природе. Шпенглер достигает своей вершины – и с этим соглашаются даже его скептически настроенные читатели, – когда он говорит о фаустовской и арабской культурах. Это – как бы два неизлечимых и опасных случая среди высших культур или, иначе сказать, те два случая, в которых в ответ на прививку чудовищно-небывалым не произошло успешной реакции выработки иммунитета – все вылилось в сверхреакции. Так и возникли эти совершенно надуманные, завораживающе патологические феномены, именуемые «Европа» и «Аравия». Арабская культура остается проблематичной прежде всего потому, что она никогда не формировала своего собственного тела, никогда не могла убедительно территориировать себя и потому была возможна только как высокая история призраков, – Шпенглер чаще всего называет это псевдоморфозом. Не будем забывать, что, по его мнению, христианство в его первом цикле представляет собой лишь метастазу парящей над народами арабской души.