П. С.: Прежде всего я описал бы свое отношение к современной физике как сдержанное. У меня есть предположение, что современные физики в большинстве своем придерживаются тривиального представления о пространстве. Конечно, я не могу не признать, что математики после Римана[188] предложили много очень и очень интересного из области трансклассических концепций пространства, но складывается впечатление, что даже экспертам проникнуться этими идеями ничуть не легче, чем простым смертным, которым никак не удается выйти за пределы трехмерности пространства и абстрактно-гомогенного места в пространстве. Специфическое отличие философско-антропотехнической теории пространства от физикалистской начинается там, где я даю определение самопорождающегося хранилища, то есть сюрреальной формы пространства, в которой несколько Я образуют в соединении друг с другом нечто, что я называю сферой, а именно пространство психического резонанса, которое в то же время есть микроклимат его обитателей и оранжерея-теплица. Моя теорема, следовательно, имеет скорее антропологическо-технические, чем физикалистские основания. Я говорю, что люди есть существа, которым приходится самим производить оранжерею, в которой они могут существовать. Мы биологически, неврологически и в культурном отношении – порождения парникового эффекта, причем – с самых первоначальных процессов очеловечивания. Где только ни собираются вместе люди, возникает тепличная атмосфера жестов и поз, знаков, амбиций, а также тепличная атмосфера секса, потому что эротика, которая отличает человека как вид – это феномен, который в ходе эволюции был поднят на необычайную высоту благодаря той изнеженности, которая внутренне присуща некоторым группам людей.
Ретроспективный обзор политической сферологии империй
Г. – Ю. Х.: Макс Бенс, почти забытый сегодня мыслитель, творчество которого существует на границе философии, семиотики, математики и литературы, призывается Вами на роль свидетеля, способного описать современную философскую проблематику пространства. Во введении к «Глобусам» Вы цитируете его патетический тезис: «Вечная тоска души всегда находит выход в пространство». Эти слова Бенса имеют для второго тома проекта «Сфер» столь же программное значение, сколь некоторые тезисы Башляра – для первого тома.
У меня упорно возникает два вопроса: не боитесь ли Вы касаться каких-то тем, при обсуждении которых упоминаются теории «большого пространства», – ведь еще в первой половине XX века существовали вызвавшие множество политических осложнений и даже губительные идеологии, рассуждающие о его завоевании? Или же именно сейчас важно противопоставлять превратившейся в реакционное клише фразе о недостатке жизненного пространства прогрессивные фантазии о субъективном жиненном мире?
П. С.: Меня ничуть не заботят на данный момент политические идеологии большого пространства. Время империй, которые определялись величиной территории, минуло – геополитическое мышление идет сегодня иными путями, чем во времена блаженной памяти Хаусхофера[189]. С тех пор успела возникнуть «гео» – политика воздушного пространства и баллистического пространства, а их перекрыла, в свою очередь, «гео» – политика инфосферы. На острие сегодняшних теорий пространства мы находим концепт виртуальности – нечто такое, что не имеет уже почти ничего общего с объектными представлениями об имперском контроле пространства – будь то на суше или на море. И вероятно, потому, что все обстоит именно таким образом, сегодня можно без всякой спешки провести реконструкцию того, как традиционно производилось пространство в государствах и империях, – и при этом не быть вынужденным на каждой второй странице заверять, что это проделывается исключительно в культурологических и философских интересах и не служит никаким неоимпериалистическим устремлениям. Однако тому, кто хочет получить лишнее подтверждение этого, мы такое заверение спокойно дадим. Интерес к большому и крупноформатному сегодня определяется не желанием правителей держав средних масштабов увеличить их в размерах, а стремлением участников планетарной ситуации сориентироваться в ней.