Солнце и смерть. Диалогические исследования

Можно представить себе, чтó выйдет, если эти радикальные упрощения будут приложены непосредственно к жизни, к чувствительному и сверхсложному. Смысл метафизики – собственно говоря, только лишь смысл внедряемых в жизнь абстракций. Это – серьезное требование применения двузначной логики в сочетании с однозначной идеей бытия. Кьеркегор с полным основанием заметил, что в ядре христианского послания заключен не знающий себе равных вид жестокости – безмерно завышенные требования к человеку, предъявляемые Абсолютом, в споре с которым мы всегда и беспредельно не правы. Без мощного изначально мазохистского настроя такое предельно серьезное требование полностью посвятить себя истине и всецело отдаться ей вряд ли возможно – и результаты говорят сами за себя. Связывание дуальности <либо – либо> и предельно серьезного настроя – самое скверное, что только может произойти в высоких культурах, – и тем не менее это происходит с системной необходимостью, потому что все культуры до сих пор были настроены на этику крайней серьезности – мысль, которой придали остроту в своих ранних работах Базон Брок[253] и Хайнер Мюльман. Следовательно, если все происходит всерьез и никто не намерен шутить, мышление само собой настраивается на отбрасывание ненужного. Отбрасывание кажущегося, несущественного, всего лишь рефлексивного и негативного – это онтологическая матрица принесения жертвы. Суть здесь в том, что отброшено должно быть именно собственное Я – ведь оно всегда оказывается на несущественной стороне. В асимметрично интерпретируемой дуальности одна сторона всегда вынуждена будет поплатиться и пострадать ради другой – либо Ничто расплачивается за бытие, либо бытие расплачивается за Ничто, либо субъект за субстанцию, либо субстанция – за субъект. Общее и для Востока, и для Запада – жертвенный холизм, читай: такое духовное правило, в соответствии с которым несущественный одиночка с радостью должен позволить уничтожить себя ради существенного целого. В субстанциально-монистических системах считается само собой разумеющимся, что индивидуальное и субъективное – это нечто, лишь иллюзорно отщепленное от единственно истинно сущего Одного Единого Целого, и познание этого или откровение об этом ipso facto ведет к преодолению субъективной видимости. В силу этого подобная метафизика есть не что иное, как школа готовности к насилию по отношению к самому себе – и по отношению к другим подобным ничтожествам, например, по отношению к другим непросвещенным представителям рода человеческого. Познавать в данном контексте означает включаться в истинную субстанцию или освобождаться от кажущегося собственным ради Единого. Неоплатоники говорили о henosis, о слиянии с Единым, а латинские отцы вели речь об unio. Если вдуматься, во всей старой онтологии доминировал тезис: secundum non datur. Не дано уже второго – <не то что третьего>, уже мир в том виде, в каком он открывается взору, есть лишь видимость в сопоставлении с Абсолютом; и тем более субъект или процесс рефлексии в их сопоставлении с субстанцией – это лишь ничто, псевдореальное помрачение, застилающее взор; туман, который надо просветить и устранить. Вот почему логика мистического самопожертвования или умирания ради всеединой истины столь глубоко укоренена в древних традициях мудрости. Нет ничего удивительного в том, что все они обладают неприкрыто воинственными интонациями. Ницше, имевший особый талант выражаться предельно ясно, в письме к Лу Саломе заявил: «Героизм есть добрая воля к абсолютному самоуничтожению». Когда складываются необходимые условия, искра перескакивает из монастыря в крепость или из зала для медитаций в арсенал либо в ангар, где ждут самолеты, предназначенные для камикадзе.

Там, где у японцев был их солдатский дзен, у нас в Западном мире был Крестовый поход – тип жертвенной мистической акции, который мы недооценили бы по достоинству, если бы сочли, что эта идея угасла в Средние века. Когда генерал Эйзенхауэр после Второй мировой войны опубликовал свои мемуары под названием «Крестовый поход в Европу», это вовсе не было для него метафорой. Однако следует учесть, что речь здесь идет о мыслительных формах онтологии феодальных времен, которые были занесены из прошлого – и смогли пережить возрождение прежде всего в тех обществах, которые сильно запоздали с модернизациями – таких, как Германия и Япония. Вообще говоря, возвращение мистики действия сильно облегчается благодаря тому, что во время войны все государства охотно используют героические и жертвенно-холистические языки. В ходе войны бьет час истины для philosophia perennis[254]