Солнце и смерть. Диалогические исследования

Я бы хотел направить наши размышления скорее на космологическую и космогоническую перспективу. Выражение «космогония» указывает больше на мифы о космическом Целом и его первоначалах, тогда как «космология», напротив, больше отсылает к естественнонаучному объяснению мира. В конце концов философия, миф и естествознание в основе своей имеют что-то единое, в истоках своих мало отличаются друг от друга – на сегодняшний момент мы можем констатировать это.

Мы находим в новых космологиях понятия или, правильнее сказать, картины и метафоры, которые давно известны нам из мифологии и литературы. Я могу выделить некоторые из этих метафор, которые использует новая космология: представление о космосе как о море, по которому проходят волны, и каждое движение, каждое изменение передается дальше на всем поле действия, словно следуя «обязательному образцу»; можно было бы вести речь о «космологическом океане». Кроме того <в новой космологии> говорится о «космических циклах», о пульсирующем универсуме; наблюдаемый нами мир через определенные, периодически повторяющиеся интервалы как бы выныривает из моря энергетических потоков и снова погружается в него. Не стоит особого труда перебросить от этого мостик к древнеиндийскому представлению о пране и об акаше в раджа-йоге, или к древнекитайскому представлению о чи, изначальном единстве, или о дао, о котором у Лао-Цзы говорится: «Прежде чем небо и земля возникли, существовало неопределяемое нечто – в совершенном покое и совершенно пустое. Оно стоит исключительно само по себе – будучи неизменным; и оно неустанно воздействует повсюду. Можно было бы считать это матерью всего, что есть под небом. Я не знаю его имени, но следует называть его дао». А в «Мундака Упанишадах» говорится о брахмане, «матери всех вещей», первооснове универсума: «Брахман простирается, из него вышла материя, а из материи – жизнь, дух, истина и бессмертие». Эрвин Ласло[257] комментирует это так: «Воспринятый мир – это естественная и спонтанная эманация из этой неизменной и непреходящей сферы».

Понятие сферы тоже появляется в процессе современных космогонических размышлений. Учитывая все это, я считаю вполне правомерным вопрос: нельзя ли перекинуть мостик от картины «космологического моря» в современной физике к сферическому представлению о космосе в староевропейской космологии, которую Вы оживляете в памяти в «Сферах II»?

П. С.: Прежде всего я должен возразить следующее: в моих проектах естественнонаучные выражения играют второстепенную роль. Это объясняется тем, что понятие сферы, как я его применяю, несет на себе отпечаток изначального доличностного диадического основополагающего опыта[258]. Оно делает акцент на квазисюрреальных пространственных творениях, возникающих меж людьми. Я не особенно интересуюсь пространством физиков, пока они мыслят его конвенционально[259]. Что меня интересует – так это пространство сюрреалистов и символистов, пространство пары, которая ненавидит друг друга, и пространство пары, которая любит друг друга; разделенное на части пространство примитивных групп и воображаемых сообществ. По этой причине сферологический анализ пространства соприкасается с космологиями естествознания лишь в очень немногих точках. Общее между современной физикой и сферологией снова возникает там, где естественные науки достигают своих пределов и превращают себя в экзотерические, психологически релевантные картины. Вот тогда можно ставить пограничные высказывания физикалистской космологии в связь с теми симбиотическими, символическими и сюрреальными пространственными структурами, которые я описываю в своей интерперсональной космологии, или диадической теории пространства. Но это происходит благодаря тому, что современное естествознание – как вы сами говорите – использует для популяризации такие метафоры, которые примыкают к языкам обитаемого, обжитого и анимированного пространства.