Солнце и смерть. Диалогические исследования

Основополагающее слово Хайдеггера – спокойствие (Gelassenheit) – исходя из современной позиции переворачивает принятое в метафизике отношение к движению и покою. Люди античных времен искали за движением покой. Современное спокойствие – как расслабленность — напротив, предполагает, что покой возможен прямо в движении, внутри движения.

Г. – Ю. Х.: Можно ли конкретизировать?

П. С.: Едва ли мы будем несправедливы к Хайдеггеру, если возьмемся утверждать, что он в своих трактатах о спокойствии, расслабленности и отрешенности просто рационально выразил тот опыт, который получил, будучи пассажиром железной дороги между двадцатыми и пятидесятыми годами; к сожалению, у него никогда не было опыта плавания по морю, имевшего определяющее значение в Новое время; у меня также нет сведений о том, что он когда-либо летал самолетом. Мне неизвестно, хорошим ли он был пассажиром в автомобиле, когда сидел на переднем сиденье, ведь поездка рядом с водителем – это самый распространенный тест на способность расслабляться. Такого испытания не выдерживают супружеские союзы и фундаментальные онтологические учения. Фактически во всех этих современных рассуждениях о расслабленности – отрешенности происходит перенос туризма на онтологию. Для теоретиков спокойствия познания, обретенные при посредстве современных транспортных средств, не только иллюстративны – они парадигматичны. Характерная для постметафизических времен основополагающая позиция мудрости и манера держаться – «спокойствие в движении» – идет от положения пассажира в самолете, особенно если он летит первым классом и маловосприимчив к турбулентностям. В последние годы во время полетов на самолетах «Люфтганзы» слышишь объявления: «Мы рекомендуем вам во время всего полета быть пристегнутыми ремнями безопасности». Хайдеггер рекомендовал на протяжении всей экзистенции быть не пристегнутым ремнями – «быть отстегнутым для экзистирования, решительно настроенным на него»[292].

Фрайбургская эстетика расслабленности и спокойствия привлекательна – но столь же и проблематична – именно тем, что она по самой сути своей предполагает радикально современное понимание подвижности и все же исходит из совершенно не современного, а из предшествующего эпохе модерна понимания деятельности. Современный аспект проявляется тогда, когда ставится вопрос: как субъект может привести себя к оптимуму, принимая во внимание тот факт, что все есть движение? Ответ таков: он сам подвижен в подвижном, в соответствии с девизом капитана Немо: «Mobilis in mobili». Эта вовлеченность в движение, эта со-подвижность, этот серфинг на волне бытия и есть спокойная расслабленность – та отрешенность, которая дает терапевтический эффект. Она есть предложение превратить лихорадку, несчастливый непокой и заброшенность в движение, осуществляемое в покое и расслабленности, – как сказали бы музыканты, парение на волнах музыки, всецело отдаваясь ее движению. С другой стороны, в онтологической схеме расслабленного спокойствия можно почувствовать наличие предшествовавшей модерну основополагающей позиции – по крайней мере, в том виде, как ее продемонстрировал Хайдеггер. Католическо-агрокультурные коннотации у него еще проявляются чересчур сильно, чтобы к нему мог прямо присоединиться участник игры в современную технокультуру или торговец на демократическом рынке, где продаются темы. В интересах последних скорее не учение о расслабленности и спокойствии, а ориентированный на действие, увлекающий вперед и усиливающий компетенции дискурс. Поэтому спокойствие и расслабленность должны быть модернизированы: крестьянская невозмутимость при виде капризов погоды, которую все равно не переделать по своему вкусу, должна смениться самообладанием предпринимателя при виде хаоса рынка.

Г. – Ю. Х.: Я хотел бы спросить в завершение: не видите ли Вы связи между этими размышлениями о спокойной расслабленности и возникновением нового интереса к вопросам религии? Андре Мальро[293] заметил, что задача следующего столетия состоит в реинтегрировании богов. Подобным же образом и физики – такие, как Эйнштейн – говорили о принадлежности человека к чему-то такому, что выходит за его пределы и стоит выше его. Можно было бы, наконец, как Илья Пригожин, говорить о «чувстве космической солидарности». Пригожин, примыкая к бергсоновской теории «творческой эволюции» и к речи Уайтхеда [294] о «креативном универсуме», ставит вопрос: «Каким образом человек принадлежит миру?» Разве это не совершенно и абсолютно философский вопрос?