Солнце и Замок

– Я весь день приглядывал за тобой. И с тех пор как все улеглись, не спал, наблюдал. Говорят, они не умеют плакать, но это вранье, и я, увидев, как плачешь ты, вспомнил об этих россказнях, убедился, что люди все врут, а после подумал: да так ли уж они – вы то есть – зловредны? Вот только на борту их иметь – не к добру. Дурная это примета – думать сверх меры.

– Уверен, так оно и есть. Но те, кто слишком много думают, поделать с этим ничего не могут.

– Пожалуй, да, – кивнул капитан. – Что верно, то верно.

Человеческие языки гораздо древнее нашей затонувшей земли, и мне кажется странным, что за столь необъятное время никто не подыскал особых названий для возникающих в разговоре пауз, хотя каждая из них обладает собственным, неповторимым характером, не говоря уж об определенной продолжительности. Наше молчание длилось, пока в борт лодки не ударила целая сотня волн, а содержалась в нем и легкая качка, и вздохи ночного ветра в снастях, и многодумное ожидание.

– Так вот, я что сказать-то хотел: на лодку мне, в общем, плевать. Хочешь – топи ее, хочешь – на мель сажай, меня этим не проймешь.

Я ответил, что, наверное, мог бы сделать и то и другое, но нарочно ничего подобного делать не стану.

– Ты и когда настоящим был, особого зла мне не причинил, – после еще одной долгой паузы сказал старый моряк. – Кабы не ты, я не повстречался бы с Макселендой – вот это, наверное, было бы худо. А может, и нет. Хотя жилось нам с ней, с Макселендой, неплохо…

Я искоса взглянул на него. Капитан слепо глядел вдаль, поверх неуемных волн. Нос его был сломан, и, возможно, не раз. Я мысленно выпрямил его, слегка округлил изборожденные морщинами щеки…

– А еще ты, было дело, задал мне крепкую трепку. Помнишь, Севериан? Тебя тогда капитаном назначили. Но, когда подошел мой черед, я Тимона вздул не хуже.

– Эата!!!

Сам не успев осознать, что делаю, я сгреб его в охапку и поднял кверху, как прежде, во времена ученичества.

– Эата, сопляк ты мелкий, а ведь я думал, что никогда больше тебя не увижу!

Потревоженный моим восклицанием, Одилон застонал, заворочался, но не проснулся.

Эата, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно потянулся к ножу на поясе, но тут же опомнился и убрал руку, а я опустил его на палубу.

– Когда я реформировал гильдию, тебя там не оказалось. Сказали: сбежал…

– Сбежал… – Осекшись, Эата сглотнул, а может, просто перевел дух. – Рад, рад слышать и видеть тебя, Севериан, пускай ты – попросту дурной сон из этих… как ты их там назвал?

– Эйдолонов?

– Да, эйдолонов. Словом, если какогенам вздумалось показать мне кого-то из моей же головы, компания могла оказаться и хуже.

– Эата, а помнишь, как мы той ночью в некрополь попасть не могли?

– Еще бы, – кивнул он. – Дротт заставлял меня сквозь решетку протиснуться, да я не пролез. Зато после, когда добровольцы калитку отперли, пулей рванул туда, а вас с Дроттом и Рохом бросил воронам на поживу. Из вас-то мастера Гюрло никто вроде бы не боялся, но я…

– Мы тоже боялись, только перед тобой виду не подавали.

– Да уж, известно! – осклабился Эата, сверкнув в изумрудном свете луны двумя рядами зубов с черным пятном прорехи на месте выбитого. – Мальчишки – они такие, как сказал шкипер, поговорив с дочкой.

В голове промелькнула безумная мысль: не сбеги Эата в ту ночь, это он мог бы спасти от гибели Водала, а после повидать и сделать все, что повидал, что сделал я… Возможно, в какой-то другой сфере так и вышло, однако я, отмахнувшись от этой мысли, спросил:

– Ну, а что же ты делал, как жил все это время? Рассказывай!

– Да не о чем тут особо рассказывать. Пока я капитанствовал над учениками, ускользнуть из Цитадели и повидать Макселенду, если лодка ее дядюшки стоит где-то поблизости от квартала Мучительных Страстей, было проще простого. Разговаривал я с моряками и сам кое-что из матросской работы освоил, и когда пришло время праздника, не смог довести дело до конца. Не смог надеть плащ цвета сажи.

– Я сам надел его только потому, что не мыслил себе жизни где-либо, кроме Башни Матачинов, – признался я.

Эата понимающе кивнул.

– Но я-то, сам видишь, мог! Весь год только и думал, каково это – жить на лодке, Макселенде с дядюшкой помогать… Он с возрастом сдавать начал, кто-нибудь пошустрей и притом сильней Макселенды им очень бы не помешал. Думал я, думал, и не стал дожидаться, когда мастера призовут сделать выбор. Просто удрал.

– А потом?

– Постарался забыть о палачах как можно скорее. Только недавно, под старость, начал порой вспоминать, как мне, молодому, в Башне Матачинов жилось, а до того… не поверишь, Севериан, до того я многие годы видеть Холма Цитадели не мог, если мы мимо вниз или вверх по реке шли. Всякий раз взгляд отводил.

– Охотно верю, – вздохнул я.

– Потом дядюшка Макселенды помер. Был у него любимый кабачок в одной деревушке на юге, в низовьях дельты, под названием Лити. Как-то вечером мы с Макселендой явились туда за ним, а он сидит… стакан перед ним, бутылка, рука на столе, голову на руку опустил, но стоило за плечо его потрясти, упал с кресла. Холодный уже.