Солнце, луна и хлебное поле

В тот вечер я узнал, что здание приюта, в котором я провел почти треть своей жизни, в царские времена было полицейской казармой. После революции в нем сначала помещался местный Совет, а затем детский дом для беспризорных. Много лет назад, еще до войны, тот детский дом переместили в город. Остался только один совершеннолетний, он был душевнобольной, монахини из жалости за ним ухаживали. Потом откуда-то еще один психически больной приплелся и остался тут жить, за ним тоже монашки ухаживали, третьего из ближайшей деревни привели, так постепенно это место превратилось в обитель для беспризорных душевнобольных людей. Государство выделило средства на уход за больными, прислали врачей. Но после распада Советского Союза новые местные власти прекратили финансирование и передали это здание епископату. Епископ сказал: за больными как-то присмотрим, накормим, а вот откуда взять денег на врачей? Монахи сокрушались: «За больными мы ухаживаем усердно, без устали, да только без врачей трудно, когда больным становится плохо, не знаем, что делать, одной молитвой не поможешь».

Проснувшись на другое утро, я увидел у изголовья молитвенник, самого же Трифона целых десять дней не было. Когда я спросил о нем, мне ответили, что он дежурит в приюте. Так что я и позабыл о нем. Однажды вечером, когда я лежал в келье на сене и при свете свечи читал молитвы, он появился, сначала просунул в дверь голову, потом вошел и спросил:

– Как ты?

– Хорошо, – ответил я.

Он присел на круглый камень, такие круглые гладкие камни в монастыре были вместо стульев. Был не в настроении:

– Больной скончался, с тех пор как врачей не стало, это уже шестнадцатый случай.

Я отложил книгу и присел.

Трифон продолжал:

– Раньше в шкафах было полно лекарств, эти лекарства успокаивали больных, те лучше себя чувствовали, не были такими агрессивными, как сейчас. Ни от простуды, ни от кровотечения никто не умирал. И с едой было нормально. А теперь присланных епископом денег этим несчастным на крупу еле хватает, впроголодь живут.

С каждым днем мне становилось все лучше и лучше, и я радовался этому. Через месяц я почти выздоровел, окончательно вышел из оцепенения, значительно лучше мыслил, сил прибавилось, и легче было двигаться. Только все время хотелось есть, и я ел все подряд, гусениц, насекомых, лягушек, коренья трав, во рту постоянно скапливалась слюна.

В подвале у монахов было спрятано десять «калашниковых».

– Есть здесь люди, которым мы не особенно по душе. Но они знают, что мы не только на крест надеемся и стрелять умеем, оттого они нас и сторонятся, – сказал Трифон. Научил меня пользоваться автоматом: – В лунную ночь можешь на зайца поохотиться, если повезет, наешься.

Пять или шесть раз я пробовал, да понапрасну, зайцев нигде не нашел, потерял к этому интерес и бросил.

Жизнь в монастыре шла спокойно и монотонно. Молитва, трапеза и физический труд, и больше ничего. Монастырю принадлежал довольно большой земельный участок. Монахи выращивали там сою, картофель, овощи и зерновые. Они сокрушались о прошлогоднем неурожае: «Очень плохая погода была, почти ничего не уродилось». Трифон любил поговорить, доволен был, что есть у него слушатель в моем лице. Даже во время молитвы он находил минутку, чтобы прошептать мне что-нибудь. Добрый был человек, говорил, что забота о больных доставляет ему такую же радость, как молитва. Но он не считал себя глубоко верующим человеком и переживал из-за этого, сюда он попал случайно.

– Когда вернулся из армии, влюбился, хотел жениться. Вначале и она, казалось, согласна была, но потом взяла и ушла в женский монастырь, который внизу. Мне не дозволялось туда заходить, мы разговаривали у калитки. Чаще в приюте для душевнобольных виделись. Глядел на нее и радовался, и только, близко она меня к себе не подпускала, я ни разу не коснулся ее рукой. Потом она умерла. Болела, оказывается, неизлечимой болезнью, а от меня скрывала. Случившееся камнем легло мне на сердце, уж и не знаю почему, да только захотелось мне остаться здесь, в монастыре, и я принял постриг. Многие дивились, такой молодой, отчего я заживо хороню себя под рясой. Но решение мое было твердо, и вот уж двадцать лет, как я здесь.

Был в монастыре один старый монах, ухаживал за иконами, чистил, мыл и реставрировал их. Краски сам изготовлял, собирал для этого коренья трав и варил их в масле. Сначала он почему-то невзлюбил меня, не здоровался, и я его избегал. Но однажды он попросил меня помочь отнести лестницу в молельню, мы были одни в монастыре, все монахи работали в поле. Отнесли лестницу и прислонили к стене. Он залез наверх и снял со стены икону, вынес эту икону во двор, на солнце, и принялся старой кистью и красками восстанавливать потускневший лик святого. Он плохо видел и пользовался увеличительным стеклом. К тому же у него дрожали руки и он нервничал.

– А можно мне попробовать? – попросил я.