Солнце, луна и хлебное поле

В тот день я ничего не ел, ночью опять, не раздеваясь, лежал на постели, уставившись в потолок. Прошло больше двадцати четырех часов с тех пор, как я расстался с Хаимом, и ничего не произошло, никто обо мне не вспоминал, но разве я мог быть уверен до конца, что опасность миновала: «Интересно, что сейчас у него в голове?»

Только я задремал, как услышал стук в дверь, стук был осторожным, но я все-таки помедлил. Отодвинул полотенце, закрывавшее дырочку в стене, и увидел Манушак с внучкой. Обрадовался. Они вошли и сели на кровать. Утром Манушак должна была вести девочку в диагностический центр.

– Вот, врач дал эту справку, – показала она листок с печатью, – ей должны сделать рентген. – Она положила руку на спину девочки: – У нее вот тут болит, и она часто кашляет.

Я угостил их хлебом с сыром, больше у меня ничего не было, они поели и запили водой. Девочка устала и хотела спать.

– Раздень ее и уложи, ты тоже ложись, – сказал я.

Я взял сигареты и вышел наружу, сел на кирпичи и закурил. Я не ждал ничего хорошего, меня била мелкая дрожь. Выходило, я положил на весы свою жизнь, чтобы выяснить, как поведет себя Хаим. «А не соскучился ли я по тому старому такому знакомому страху смерти?» – подумал я. В этот момент со стороны сада подъехала красная машина «Жигули» и остановилась передо мной, оттуда вышел, скажем так, мой бывший сводный брат – князь Андроникашвили, и поздоровался со мной:

– Как ты, брат? – он был навеселе.

– А ну, катись отсюда.

Он будто и не слышал.

– Хочу сказать тебе спасибо.

– За что?

– За то, что привез ту статую и оставил у офиса.

– Откуда ты знаешь, что это я?

– А что же, он сам пришел, пешком? Мы забетонировали его у входа в офис, очень клёво получилось.

– Чего тебе?

– Слышал, Хаим приехал и каждый день навещает тут тебя.

– А тебе-то что?

– Как думаешь, не пожертвует он нашему Обществу двадцать-тридцать тысяч долларов?

– Не знаю.

– А взамен, брат, мы для него грамоту составим, что в четырнадцатом веке его предкам было пожаловано дворянство и княжеский титул.

– Не думаю, что его титулы интересуют.

– Будет евреем, да к тому же князем. Что, плохо?

– Не знаю, не мое это дело.

– Если выгорит, тысячу долларов – твои.

– Убирайся с глаз моих.

– Ты подумай, а я через пару дней за ответом зайду.

Я встал, вошел в свое укрытие и прикрыл за собой дверь.

– Мать твою, сапожник… – добавил он мне в спину, расхрабрившись спьяну.

Девочка уже спала. Манушак приподняла голову с подушки, я заметил ее волнение.

– Ничего особенного, успокойся, все нормально, – сказал я.

Расстелил на полу целлофановые пакеты, сверху положил рясу и куртку, снял обувь, потушил свет и лег. Манушак наклонилась ко мне, нащупала в темноте мою руку и поцеловала. Затем отвернулась и обняла ребенка. Я долго не мог уснуть, прислушивался к дыханию Манушак и девочки, и у меня было тепло на душе.

Утром я купил булочки, заварил чай, и мы позавтракали втроем. Дверь на улицу была открыта, и прохожие иногда заглядывали сюда.

– Тебя что-то беспокоит, – сказала мне Манушак.

– Нет, все в порядке.

– Мулла сказал, что каждый человек рождается для кого-нибудь. Как хорошо, что ты родился для меня.

У меня было припрятано сто восемьдесят лари. Если что случится, к чему деньгам пропадать, пусть лучше они будут у них. Восемьдесят лари я оставил себе, сто отдал Манушак, она и удивилась, и обрадовалась. Я запер мастерскую, и через час мы легко нашли диагностический центр, было полно детей из провинции. Мы долго стояли в очереди, наконец девочке сделали рентген – наверное, застудила мышцу, серьезного ничего нет, здорова, сказали нам. Дали справки, и мы ушли. Оттуда пошли на Дезертирский базар, Манушак узнала цены на свеклу. «Как минимум две тонны свеклы должны собрать, – деловито сообщила она, – хороший урожай ожидается». Мы опять поели пирожков с рисом в столовой возле автовокзала, Манушак хотела расплатиться: «Ты же дал мне денег», но я не позволил. Была уже середина дня, когда они поднялись в автобус и помахали мне рукой. Я стоял и смотрел, как автобус тронулся, медленно двинулся по улице и скрылся за домами.

57

Так прошла целая неделя, не появился ни Хаим, ни люди Романоза. Но для меня ничего не изменилось, напряжение и тревога не покидали меня.

Собравшиеся в тот день у кладки кирпичей бездельники и пьяницы обсуждали поминки недавно скончавшегося депутата парламента. «Поминки были в ресторане, но таких как мы туда не пустили, – досадовали они, – этим богачам наплевать на традиции, они уже не ставят столы на улице, все катится к чертям». В этот момент показался Цепион Бараташвили и громко объявил: «Внизу у ментовки порешили членов братства». Равнодушных не было, почти бегом все бросились через площадь и спустились к ментовке. Через час начали возвращаться назад, на лицах было беспокойство. Общее мнение было таким: «Романоз и его люди не стали ждать суда, сами расправились с похитителями Трокадэро».