Солнце, луна и хлебное поле

– Вот, у меня есть еще. – Наклонился и положил возле весов.

Мужчина взглянул, пощупал камешки рукой и усмехнулся.

– Поздравляю, – сказал он.

Заключенные за моей спиной зашумели, послышалась ругань. Один одноглазый взбежал на настил, обошел солдат и выкрикнул:

– Это золото не только ему принадлежит, это несправедливо.

– А кому же?

– Всем! – сказал он и показал рукой в сторону остальных.

– И почему?

– Потому что он не своим трудом это добыл, просто ему повезло, можете оставить ему сто грамм, а остальное поровну разделите на остальных.

– Как же ты попал сюда, такой благородный?

– По несправедливости.

– Претензии не принимаются, в уставе написано, кто найдет, тот и сдает, – затем посмотрел на солдата, и тот ударом приклада согнал бунтаря с настила. Внизу его встретили криками и свистом. Солдаты насторожились, раздалось лязганье затворов, гомон сразу стих.

Мужчина поделил золотые камешки на три части и взвесил. Вышло пятьсот тридцать шесть грамм. Пока он подсчитывал цифры на бумажке, я сосчитал в уме и уже знал, что дела мои плохи.

– До килограмма не хватает трех грамм! – объявил наконец, мужчина и злорадно улыбнулся мне: – Так что до скорой встречи.

– Подели это золото! – кричал одноглазый. – Для тебя же лучше.

Заключенные озлобленно уставились на меня, было ясно, меня не ждало ничего хорошего. «Удушат», – подумал я.

Я не мог двинуться с места.

– Свободен, – мужчина со шрамом перестал улыбаться.

Что было делать?

– Иди! – Солдат прикладом ткнул меня в спину, я зашатался.

«Надо поделиться, другого выхода нет», – решил я, и почему-то мне вспомнился сон – Манушак улыбалась, сверкая золотыми зубами.

В этот момент на настил поднялся «Колыбельная». В руках он держал кожаный мешочек.

– Вот три грамма! – объявил он. – Кладу за него.

Он бросил мешочек на журнал.

– Тут намного больше.

Все это было настолько невероятно, что сначала я подумал, уж не свихнулся ли я, не кажется ли мне это. Потом, когда все закончилось, я подошел сказать ему спасибо. Он махнул рукой и повернулся ко мне спиной.

«Почему ему захотелось сделать добро?» – удивлялся я, пытался понять, но не смог. Тогда я не знал, а теперь уверен, что в жизни у любого человека, кто бы он ни был, хоть раз возникает желание совершить добро. Повезло мне.

Я сидел на краю настила и смотрел, как полупомешанные люди в рванье сдавали крупицы золота, и мне было почему-то неловко.

Раздали еду, и человек со шрамом обернулся ко мне:

– Собирай свои пожитки.

Я побежал, взял сито, медную миску, сумку и вернулся к настилу. Там солдат взял у меня все это, положил на тачку и покатил к выходу. Другой взял со стола фонарь, остальные поправили винтовки и тронулись. Я шел за ними; ступив ногой в туннель, я остановился и оглянулся назад, заключенные готовились разжечь огонь. Мужчина со шрамом тоже остановился.

– Если хочешь, оставайся, – сказал он мне с серьезным лицом, и я смутился:

– Нет, о чем вы?

Он засмеялся.

19

С каждым шагом я ощущал, как меняется воздух, я знал, это было время белых ночей. Шесть месяцев я провел в темноте, и теперь даже слабый дневной свет был опасен моим глазам, но что я мог поделать? С закрытыми глазами я вышел наружу. «Вот и все», – сказал я себе. Борода отросла у меня длиной в ладонь, щеки чесались. Морозило, под ногами я почувствовал снег, нагнулся и пощупал рукой, потом умылся снегом. Спустя некоторое время послышался шум и топот ног, колонна заключенных возвращалась в лагерь после работ.

Меня поставили в колонну, я наталкивался то на одного, то на другого, но никто не ругался. Человек, вернувшийся из этой преисподней, вызывал уважение и сочувствие к себе. Они по очереди держали меня за плечо, так мы и добрались до лагеря. Там солдат отвел меня в больницу и сдал с рук на руки санитару. Санитар грубо ухватил меня за воротник, не повел, а потащил.

– Осторожнее, парень, – сказал я.

– Мать твою, – выматерил он меня.

Что я мог сделать или сказать, глаза у меня были закрыты. Он поднял меня по лестнице в комнату, посадил на стул и вышел. Потом вошел какой-то мужчина.

– Я врач, – обратился он ко мне, спросил имя, фамилию, я ответил и услышал скрип пера. Спустя некоторое время он кашлянул и спросил: – Ты грузин?

– Да, грузин, – ответил я.

– Я тоже грузин, но говорить по-грузински мне трудно, мне было двенадцать лет, когда наша семья переехала на Украину, там и вырос.

Он обернул мне глаза толстым слоем марли.

– Почувствуешь дневной свет, – сказал он, – привыкнешь, через четыре дня вечером снимешь. – Затем проверил легкие. – Еще немного – и тебе была бы хана, вовремя вырвался оттуда.

Я спросил его:

– Что тебя забросило в такую даль на работу?

Он ответил:

– Я здесь не по своей воле, я тоже заключенный. – Он оставил меня в больнице, назначил уколы и посоветовал: – Пока ты здесь и тебе делают уколы, неплохо будет, если воздержишься от курения.

Когда я снял повязку и побрился, зашел к нему в кабинет. Он оказался довольно симпатичным, крепким мужчиной лет сорока. Предложил мне чаю и расспросил о подземелье, я рассказал.

– Хорошо говоришь по-русски, без акцента, – похвалил он меня.