Солнце, луна и хлебное поле

– Я говорить начал по-русски, мать у меня русская.

– Прочел твое дело, уважаю таких людей.

– Кто дал тебе мое дело?

– У коменданта попросил, тот и дал.

Я промолчал, но удивился, к чему было ему читать мое дело и как он рискнул обратиться к коменданту с такой просьбой, а тот к тому же согласился.

Он сидел за убийство жены, застукал ее вместе с любовником и убил, в любовника семь раз всадил нож и все переживал: «Как я мог предположить, что он выживет, но ничего, выйду, разыщу». Вот поди и скажи такому человеку, что меня одурачили и я сижу без вины; так ничего и не сказал, пусть думает, как думает. Пробыл в больнице десять дней, мне делали уколы, глотал какие-то таблетки. Немного пришел в себя.

Когда закончил лечиться, старшина отвел меня в комендатуру, там меня определили в сто одиннадцатую бригаду и дали место в бараке. Ранним утром нас выводили на работы, и мы в мороз копали землю до наступления ночи. Было нелегко, но после той преисподней все казалось мне раем. С едой было лучше, спал на постели, и не было страха, что кто-то прошибет мне голову.

В две недели раз выдавали зарплату. Зарплата была символической, не больше семи рублей, но заключенные все равно были довольны. В лагере было десять торговых ларьков. Торговали они только по воскресеньям, продавали сигареты, рыбные консервы, принадлежности для бритья, мыло, тетради, карандаши и чай. Хотя чай бывал редко. Торговля начиналась в десять утра, и к вечеру уже ничего не оставалось, полки были пустые. На первую зарплату я купил тетрадь, карандаши, конверты и три пачки сигарет «Памир». На это ушли все семь рублей.

Потом отправился в библиотеку, сел за стол и написал два письма. Манушак я написал: у меня все хорошо, люблю тебя, скучаю, как-никак пройдет это время, выйду отсюда и женюсь на тебе, у меня же есть аттестат, выучусь, покручусь, как-нибудь не пропаду, у нас будут дети, и мы тоже в люди выбьемся. Второе письмо я написал Хаиму, рассказал ему свои приключения. Потом попросил его: надеюсь на тебя, присмотри за Манушак, чтоб никто ее не обидел, поддержи ее, будь рядом, если понадобится помощь.

Я сдал письма на отправку, вернулся в барак и рядом со своей постелью на дощатой стене химическим карандашом нарисовал Манушак. Кто ни посмотрел, всем понравилось. «Это моя жена», – говорил я. Открывал утром глаза, и тут она мне улыбалась со стены. И вправду хороший получился рисунок, да и не удивительно, ведь я так скучал по ней.

Отправлять и получать письма разрешалось раз в три месяца. Говорили, что где-то далеко, в секретных отделах Министерства внутренних дел, их вскрывали и читали, а после не особенно беспокоились о том, чтобы снова заклеить конверт, большинство конвертов были открыты или порваны. Спустя три месяца я получил ответы. У меня сердце сжалось, когда я открыл письмо Манушак, в котором буквы расплывались от пролитых слез. «Люблю тебя, – писала она и рассказывала новости. – У Гарика все так же дрожат руки, Сурен опять в психиатрической. У мамы ноги опухают, ходить трудно, поэтому теперь по вечерам я хожу в детский сад и убираюсь там. Мы нуждаемся, лекарства для Гарика и лечение Сурена обходятся недешево. Оставленные тобой деньги почти все потратили. Мама говорит, когда Сурен выздоровеет, то будет работать и вернет их, но сомневаюсь, что ему когда-нибудь станет лучше».

Затем она сообщала мне, что отец наконец получил развод, но расписаться с Мазовецкой не успел, Мазовецкая умерла, и ее квартиру забрало государство, так что теперь он живет на чердаке, там, где ты жил. И в конце опять: люблю и, знай, жду, жду, жду!!!

Хаим писал: обрадовался, получив твое письмо, хорошо, что ты чувствуешь себя бодрым и здоровым. Мои дела теперь идут хорошо (чем занимался, не написал), надеюсь, найду время, приеду и повидаюсь с тобой; твой отец сидит в своей мастерской и чинит обувь. Адрес твой не взял, говорит, не знаю, что ему написать, если у него все хорошо, что может быть лучше этого. А Манушак, если сама не начнет по сторонам поглядывать, то будь уверен, никто не позволит себе лишнего.

Если бы он написал, что Трокадэро передает мне привет, я бы обрадовался, но тому, наверное, такое и в голову не могло прийти. А для чего Хаим стал бы врать.