Солнце, луна и хлебное поле

До конюшни оттуда нужно было проехать еще километр с лишним. Подъехав, заезжали внутрь и распрягали Монику. Ржавая железная дверь вела из конюшни прямо в морг; мы стучали, и через некоторое время нам открывал доктор. Руки у него всегда были в крови, он вскрывал трупы и вынимал внутренности. Мы складывали мешочки на столе, он взвешивал и записывал цифры в блокнот. Количество не всегда было одинаковым, бывало больше двадцати килограммов, бывало и меньше. Закончив взвешивать, он складывал мешочки с золотым песком внутрь трупа и зашивал, да так мастерски, что шов трудно было заметить. Мы одевали покойника и укладывали в гроб. Затем ждали вечер следующего вторника или субботы, отвозили на кладбище и хоронили.

С завода капитан умудрялся передавать нам в среднем сорок килограмм золотого песка в неделю, в месяц это составляло сто шестьдесят килограмм. Как я узнал от поляка, это дело они начали за два года до меня. Выходило, что к тому времени у них было украдено почти четыре тонны золотого песка. С кладбища золото уносили верные доктору люди. Кто были эти люди, куда относили золото и что происходило с ним потом, я так никогда и не узнал.

Когда доктор открыл мне эту тайну, он сказал: «Скоро у меня кончается срок заключения, но я не уеду, останусь здесь и буду работать обычным врачом. Через пять лет комендант выходит на пенсию. Вот тогда и прикроем это дело, а до тех пор нужно работать. Ты мне и после освобождения понадобишься, я знаю цену верности; денег у тебя всегда будет достаточно, и мы останемся друзьями до конца жизни. – Под конец он меня предупредил: – Тут есть отдел безопасности, он не подчиняется коменданту, в нем служат офицеры КГБ, их не видно, но они все и вся контролируют, у них везде свои информаторы; к тому же комендант и начальник по режиму враждуют между собой, так что у нас нет права на ошибку, ошибка означает гибель. Надо вести себя очень осторожно».

21

Еще одно письмо, кроме Манушак и Хаима, написал мне косой Тамаз: «Я начал работать помощником проводника на поезде Тбилиси – Ростов. Нугзар Швелидзе взял в жены девушку с гор, но через три дня приехали ее братья, сломали Нугзару нос и увезли ее обратно. Давно уже в нашем квартале ничего интересного не происходило, и эта история немного оживила людей. Помнишь Володю – экспедитором работал, хлеб развозил. Опять появился и теперь живет вместе с Маквалой в вашей старой квартире, говорят, они расписались. Когда Цепион Бараташвили и Жорик Момджян узнали, что я собираюсь писать тебе письмо, просили передать привет». Потом он упомянул Трокадэро: «Как видно, он стал делать серьезные деньги, у него „Волга“ последней марки, Хаима от себя не отпускает, шустрят вместе. Теперь Хаим одет лучше всех в квартале, прекрасно выглядит. Ходят слухи, что евреев собираются отпустить в Израиль, и, если это правда, он, наверное, здесь не останется. Какого черта ему здесь нужно? Возьмет и укатит».

Сам Хаим об этом ничего не писал. Его первое и второе письма не особенно отличались одно от другого: «У меня все хорошо, как только выкрою время, непременно приеду и проведаю тебя. У твоего отца тоже все хорошо, сидит в своей мастерской и чинит обувь. Что касается Манушак, то она, наверное, сама напишет тебе про свои дела».

Манушак все так же беспокоилась о своей семье: «Во дворе капусту посадили, да не уродилась; в детский сад назначили нового директора, она приняла меня на работу вместо мамы, так что теперь я получаю зарплату, но до копейки отдаю маме, даже мелочь себе не оставляю. Отнесла твоему отцу свои и мамины туфли на починку, он починил и денег с меня не взял». Тут я приятно удивился. «Я все время думаю о тебе, ты снишься мне. Когда же настанет день, что свидимся». И в конце, как всегда: «Жду! Жду! Жду!»

Читать эти письма было и больно, и радостно, они так много значили для меня, я подолгу ходил в эйфории. Но когда я получил пестревшие штампами конверты в третий раз, открыл и прочитал, меня охватило волнение, которое даже не знаю, с чем сравнить, помню те минуты и сейчас. Оба – и Манушак, и Хаим – сообщали мне одну и ту же новость: «Появилась твоя мать и теперь вместе с отцом живет на чердаке, в чуланчике». Будто ожили похороненные где-то в детстве, много лет назад, за множеством снов, боль и горечь. На глаза навернулись слезы. Потом, когда волнение прошло, я успокоился, настроение поднялось, очень хорошо, что она возвратилась, думал я.

22

Так проходил день за днем, неделя за неделей. Еды и сигарет мне хватало, на мне была теплая, хорошая для тех условий одежда. Заключенные относились ко мне уважительно, каждый день мне засчитывался за три, после освобождения, на воле меня должен был ждать миллион, как будто все было хорошо, и все-таки что-то не давало мне покоя.

Однажды вечером мой напарник-поляк неожиданно спросил:

– Ты веришь, что и вправду получишь тот миллион? – Мы шли из конюшни к баракам, на ночлег, и я подумал, уж не доктор ли поручил ему меня испытать, я насторожился.

– Слышишь, что я спросил?

– Откуда ты знаешь, что я должен получить?

– Знаю, мне он тоже миллион обещал.