Солнце, луна и хлебное поле

Я побежал сломя голову; дежурный показал мне комнату. Я вошел и остолбенел – отец с женщиной лет около пятидесяти сидели за столом на длинной лавке. Завидев меня, женщина привстала. Я вдруг понял, кто это, и совсем растерялся. Сколько себя помню, я мечтал об этой встрече и должен был бы обрадоваться, но я ничего не чувствовал, кроме смущения. Почему? Что со мной происходит?

Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло, задрожал подбородок, она подошла ко мне, наклонилась и обняла за колени:

– Сынок, прости меня, прости, – и заплакала.

Я не знал, что сказать, не мог же я спросить: «Где ты была столько времени?» Я осторожно приподнял ее, она все причитала:

– Как же я виновата перед тобой.

Я подвел ее к скамье и усадил.

Отец показался мне постаревшим.

– Возмужал, – сказал он мне.

Что я мог ответить? Пожал плечами. Мать отерла платком слезы и улыбнулась. Улыбка ей шла. Отец взглянул на нее и тоже улыбнулся, потом сказал:

– И Хаим собирался ехать вместе с нами, но перед отъездом у него появилось какое-то важное дело, и он не смог.

Мать вспомнила о Манушак:

– Очень хорошая девушка, часто нас навещала, – она хотела сделать мне приятное.

– Наверное, знаешь об их семье, – продолжал отец, – когда у парикмахера руки трясутся – его дело кончено, кто же сядет к нему бриться.

– А как твои дела? – спросил я.

– С божьей помощью. Клиентов много, не жалуюсь, тружусь, твоей матери обещали место медсестры в детской больнице, если примут, что ж – хорошо. А нет, так еще что-нибудь появится. Спешить некуда, на хлеб хватает.

Теперь, когда я глядел на них обоих вместе, я почувствовал к отцу особенное тепло и любовь. Сколько же ношеной обуви ему нужно было починить, чтобы собрать денег на такую дальнюю дорогу. Догадывался, что сделал он это ради матери, и мне это было по душе. У матери было измученное лицо, в глазах тревога. Ясно было, как она нуждалась, раз вернулась к отцу, и он ее принял.

К вечеру санитар принес жареную оленину, озерную рыбу, вареную картошку и разведенный в воде спирт в бутылке.

– Это все прислал тебе доктор, – сказал он, – узнал, что к тебе родители приехали.

Отец был доволен:

– О такой еде многие на воле мечтают, видно, уважают тебя здесь, но не понимаю, чем ты заслужил такое уважение?

Мать думала, что в бутылке вода, а когда поняла, что это, глаза у нее заблестели, но больше одного стакана она не выпила. Мы ели и разговаривали. Оказывается, целых четыре месяца они ждали разрешения на въезд в закрытую зону. Они вспоминали, как пересаживались с поезда на поезд, как летели над ледяной пустыней. Две ночи провели в зале ожидания аэропорта близ океана, была пурга, нельзя было выйти наружу. До лагеря добирались на грузовике с геологами, сидели в кузове, промерзли. Рассказывала в основном мать:

– Сильно намучились, но теперь я рада, что мы здесь и я смотрю на тебя.

Когда мы покончили с бутылкой, отец уже клевал носом, они легли вместе на деревянную кровать, укрылись пальто и почти сразу уснули. Я сидел на стуле и курил, было страшно тяжело на сердце. Хотелось плакать, но я сдерживался.

На другое утро я объяснил им, где надо меня ждать за лагерем, когда я проеду на телеге. Отец не понимал:

– К чему это? Ведь повидались уже.

Я бы сказал ему, что собираюсь сделать, но не рискнул, не был уверен, что нас не подслушивают:

– Очень прошу, обязательно приходите, хочу еще раз с вами повидаться.

– Ладно, придем, – пообещала мать.

Вечером, доехав до поворота на поселок, я увидел их, они стояли на обочине дороги и ждали. С нами как раз был наш солдат-побратим. Я сказал:

– Это мои родители, увижусь с ними еще раз и догоню вас.

Он кивнул, и я спрыгнул с телеги.

Отец сердился:

– Проклятая земля, промерзли до костей.

Мать, ничего не сказав, улыбнулась. Я взглянул в сторону телеги, Моника, тяжело ступая, прокладывала путь. Я достал из кармана ватника консервную банку с золотым песком и протянул отцу. Банка была завернута в марлю.

– Что это?

– Там золото, – у них округлились глаза, – откройте сумку, я дам еще, – сказал я.

На несколько секунд они застыли в изумлении, затем мать открыла сумку. Я еще раз взглянул на телегу и начал складывать банки в сумку. Я уже говорил, что хранил свое золото в консервных банках, в каждую входило по четыреста грамм. Я захватил с собой пять банок, это была половина моих запасов.

– Сколько? – спросил отец.

– Два килограмма, – ответил я.

– Боже мой! – вырвалось у матери, дрожащими руками она закрыла сумку.

– Одну банку вы должны отдать Манушак, остальное – ваше. Купите квартиру, оставшееся потратьте в свое удовольствие.

Отец насупился:

– Манушак пока еще тебе не жена, одному господу известно, что может произойти за это время, почему ж я должен ей дать столько золота? Что за глупости?

– Потому должен дать, что я ей посылаю, знаю, ее семья сейчас нуждается, и хочу помочь, – сказал я.

Мать тут же согласилась со мной:

– Непременно передадим, не беспокойся об этом.

Я предупредил:

– Письма вскрывают, если надумаете написать письмо, слово «золото» забудьте, не то и меня погубите, и у вас будут очень большие неприятности.