Солнце, луна и хлебное поле

– Не напишем, – снова согласилась со мной мать.

– И Манушак предупредите, чтоб и она не писала об этом ни слова.

Мать глядела мне в глаза и при каждом моем слове кивала:

– Непременно предупредим, ни она не допустит ошибки, ни мы, не переживай.

– Золото отдайте Хаиму, он продаст и вернет вам деньги, вас могут обмануть или, того хуже. – настучать на вас. – И что тогда?

Отец по-прежнему сердился, не мог переварить, что одну банку нужно отдать Манушак. Прощаясь, он сказал:

– Я думал, ты тут в мучениях, с голоду помираешь, а ты, оказывается, прекрасно себя чувствуешь, да и денежки зашибаешь.

Выходило, будто он завидовал мне. «Вот же дурень!» – я разозлился.

Наконец он спросил:

– Когда еще мне приехать?

– Я напишу, но, если не отдашь банку Манушак, понапрасну не приезжай.

Это ему не понравилось, и он опять помрачнел.

Мать расплакалась:

– Какого же умного, красивого и доброго мальчика родила я на свет.

– Передайте Хаиму мою просьбу, пусть он и Манушак поможет продать ее долю, – сказал я.

– Обязательно передадим, а как же, – обнадежила меня мать. Она утерла глаза рукавом пальто и обняла меня. Отец протянул мне руку, но я не пожал, отвернулся и пошел своей дорогой. Пройдя шагов пятьдесят, я остановился и оглянулся. Мать шла впереди, отец сильно отстал от нее, толстый был, еще и сумку тащил, тяжело ему было. Они шли в сторону поселка.

Потом я много раз жалел о том своем поступке. Вспоминал, как он покупал мне карамельки, когда я был маленьким. По воскресеньям иногда водил меня в зоопарк, там продавали вареные сосиски, я не представлял, что на свете может быть еда вкуснее этой. Когда мы наедались, гуляли, проходили мимо клетки с белыми медведями, подходили к бассейну, он садился на скамейку и смотрел, как я бегал вокруг бассейна. Там плавали золотые рыбки, я любил глядеть на них. И теперь ясно вижу, как он сидит на скамейке, на нем серый китель, застегнутый на все пуговицы, сидит и с грустью смотрит на меня.

24

Спустя три месяца я получил письмо, отец писал: «Когда мы возвращались, мать поздно ночью сошла с поезда и исчезла, забрала все, что ты нам дал, и мои сорок рублей прихватила. Так что я по-прежнему живу в чуланчике и чиню обувь. Хаим все выспросил у меня о поездке, собирается приехать к тебе. Когда приедет и повидается с тобой, будет неплохо, если ты и обо мне вспомнишь», то есть пришлешь мне золота.

Это известие не поразило и не обидело меня. Жалел отца, но, на удивление, мне не хотелось обвинять и мать, ее тоже было жаль. Она родила меня, растила до четырех лет, повидалась со мной спустя шестнадцать лет, выходило так, что за все это она получила два килограмма золота и исчезла навсегда. Неплохо было бы, если б она с умом распорядилась тем золотом и была бы у нее обеспеченная старость; на здоровье, думал я.

Через неделю после этого письма к главному входу в лагерь подошла колонна заключенных из трехсот человек, такое происходило почти каждый четвертый месяц, но в тот раз через пару дней у нас в больнице появился новый санитар. В первый раз я увидел его во дворе, они с доктором-грузином шли в прачечную да так по-дружески разговаривали, что совсем не походили на недавних знакомых.

Днем я чинил колесо телеги в конюшне. Вошел поляк, был не в настроении.

– Познакомился с новым санитаром, он латыш, своими румяными щеками он мало похож на заключенного. Говорит, он друг друзей доктора, кажется, настало время сваливать нам отсюда. – Поляк чуял опасность. – Не думаю, что все останется по-прежнему, не к добру это.

Умный был человек, упокой, господи, его душу, не ошибался. Да только не успели смыться, спустя пять дней у входа в больницу он покачнулся, упал и больше не встал, сердце разорвалось. У него было такое спокойное лицо, можно было подумать, что он спит. Доктор долго осматривал его, когда убедился, что тот и вправду мертв, расстроенный, сел на ступеньку лестницы. Ясно было, случившееся сильно огорчило его.

Оставшись в одиночестве, я поначалу растерялся. Вместе с поляком мне было спокойно и надежно, это он придумал и спланировал побег, у нас была на учете каждая мелочь, мы дожидались субботнего вечера. В субботу вечером чукчи возвращались с ярмарки обратно в тундру. Их сани играли особую роль в нашем плане. И вот все пошло не так. Всю ночь мысли не давали мне уснуть. На другой день в морге, снимая мерку для гроба, я изловчился и исподтишка, незаметно для нового санитара, заглянул покойнику в рот. Нёбо и язык так посинели, что казались крашеными.

Я начал вспоминать вчерашний день: еду нам раздавали из общего котла, воду пили из общей бочки, ни с кем ничего не случилось. В полдень мы с поляком меняли петли на дверях в конюшне, появился доктор-грузин и дружески поздоровался с нами. Открыл пачку сигарет, достал одну и отправил в рот, затем протянул пачку нам.

– Берите, – предложил он, в пачке было всего две сигареты, и мы застеснялись.

– Берите, берите, у меня еще есть, – сказал он.