Солнце, луна и хлебное поле

Солдат лежал без движения, до моего приказа он не поднимал головы. Когда он встал, шапка осталась на снегу. Ему показалось, что я собираюсь стрелять, и из горла у него вырвался вопль. Я бросил ему веревку и велел связать санитару руки за спиной:

– Хорошенько связывай, а не то смерть твоя пришла!

Он молча подчинился. Затем усадил санитара на гроб. Я бросил ему вторую веревку.

– И ноги ему свяжи!

Он связал.

– Теперь сними шинель и брось на телегу! – велел я.

Он снял и бросил в сторону телеги, она повисла на краю. Потом показал ему рукой: «Иди садись». Он пошел и сел рядом с санитаром.

– Теперь свяжи себе ноги! – Я достал еще веревку из кармана. Связав, он в страхе уставился на меня. Я обошел его со спины.

– Руки назад. – Он исполнил. – Учти, не двигайся, не пожалею, буду стрелять!

Я положил ружье и связал ему руки. Затем снял ватник и накинул ему на плечи, голову покрыл моей шапкой. Он не ожидал этого, удивился.

– Большое спасибо, – невольно пробормотал он.

Санитар не спускал с меня злобного взгляда, я улыбнулся ему:

– Извини, брат, не стал бы я с тобой так поступать, да что поделаешь, другого выхода нет.

На лице у него появилась презрительная ухмылка. Я поднял с земли солдатскую шапку с кокардой и надел на себя.

– Передай своему другу, суке-грузину, что мы в расчете, я забираю свою долю и ухожу.

Когда я уже поднялся на телегу, он крикнул мне вдогонку:

– Далеко не уедешь!

– Посмотрим!

Положил винтовку на козлы и сильно стегнул Монику концом кнута. Заскрипела ось телеги, и мы тронулись. Вдалеке показались трое саней чукчей, они скользили по снегу, следуя друг за другом.

Из ноздрей Моники шел пар, я нещадно стегал ее длинным кнутом, сердце у меня замирало от страха, как бы не сломалась ось телеги или не отвалилось колесо, так быстро нам еще никогда не приходилось ездить. Я еле удерживался на козлах. Моника устала, ее шатало, но в конце концов мы добрались до дороги, которую назвать дорогой можно было только условно – кое-где на снежном насте были видны следы от полозьев саней, вот и все. Эта дорога шла между двумя небольшими пригорками. Телегу я завел за пригорок, мешочки с золотом сложил в рюкзак, достал оттуда бинокль и поднялся на возвышение.

Долго я всматривался в ледяную пустыню, ничего не было видно, потом я повернулся в сторону кладбища, поправил фокус, и меня как током ударило. У санитара руки были свободны, и он снимал веревку с ног.

«Боже мой, знал же я, какой он силач, надо было еще одной веревкой связать, под конец я сам мог это сделать», – у меня перехватило дыхание. Ведь я надеялся, что, когда их найдут связанными, я буду уже далеко. А теперь, если они раньше времени попадут в лагерь, смогу ли я выбраться отсюда, меня могут догнать, – запаниковал я, но страшное, оказывается, было впереди. Санитар подошел к солдату, снял с него шапку и отбросил подальше. Потом поднял валявшийся на снегу молоток и изо всей силы, раз пять-шесть, ударил его по голове и прикончил. Я понял, что ошибся, нельзя было упоминать доктора. Офицеры госбезопасности подвесили бы его за ноги, чтоб добиться правды и узнать, что за счеты мы свели и какую долю я унес. Солдат не видел мешочков с песком, но между сказанным мною и вырытым гробом найти связь было нетрудно. Ясно, что за санитара тоже бы взялись. Так что доктору было бы нелегко выпутаться из этой истории.

Санитар понимал все это и исключил риск. И не удивительно, ведь он тоже ждал миллиона. Я прикусил губу мне стало жарко, меня прошиб пот. Он распутал веревки на убитом и спустил гроб в могилу, бросив туда же веревки. Затем взял лопату и принялся засыпать могилу землей, действовал он быстро.

Побег был моим спасением, и вот что получилось. Нетрудно было догадаться, что меня обвинят в убийстве солдата, и я пропал. «Что же теперь делать?» – думал я.

С разбитой головой, скрючившись, лежал солдат на оледеневшей земле. Этот сука подошел, взглянул, обошел его кругом, а потом повернулся и побежал в сторону лагеря.

Я был так оглушен всем, что совсем забыл, зачем я лежал на вершине пригорка. Пришел в себя, когда услышал далекий стук оленьих копыт. По дороге скользили сани. В упряжке шли одиннадцать оленей. Они быстро приближались. Я еле встал, дрожа всем телом: «Господи, ну в чем же я провинился?» – поднял глаза к небу и сбежал вниз.

Санями правил худой, довольно пожилой чукча. Я поднял руку и он, недолго думая, остановил сани. Солдат с ружьем для него представлял государственную власть. Он не ожидал ничего дурного и спокойно ждал. Я подошел и приставил дуло винтовки к его груди:

– Жить хочешь? – спросил.

Он отпрянул, в узких покрасневших глазах появилось удивление.

– Если сделаешь что-нибудь не так – тебе хана! – сказал я.

Рядом с ним лежал карабин, он мельком взглянул на него, но на большее не осмелился. Он поднес правую руку к виску и отдал мне честь по-военному:

– Понятно, товарищ солдат.