Солнце на антресолях

– Я печатал через копирку – знаешь, что такое копирка? По пять экземпляров. Ошибку сделаешь – все доставать нужно, замазывать на каждой странице и дальше печатать. Так месяца три печатал. И пустил по рукам, чтобы люди знали правду.

– Какую правду? – вздохнула я. Нет, не получится молчать. Про то, что две недели у папы тут же превратились в три месяца – это еще ладно. – А Шаламова нельзя было почитать, чтобы узнать, как ты выражаешься, правду?

– Шаламова? Его тоже не печатали, ты что, Алехандра! Кроме стихов, кажется… Так, слушай, не перебивай! Я хотел что-то изменить в нашей жизни, понимаешь? А изменить можно только через сознание.

– Ты был диссидентом? – удивилась я.

– Не совсем… Но… Я активно был против советского режима. Я делал все, что в моих силах, чтобы люди поняли – так жить нельзя.

– Как, папа?

– В страхе.

– Чего лично боялся ты?

Папа остановился.

– Что ты хочешь доказать? Что мы жили лучше, чем вы сейчас? Что я зря боролся?

– Да я просто спрашиваю, пап… – Я дотронулась до его плеча. – Против чего ты боролся? В каком страхе жил? Зачем хотел сломать или раскачать систему?

Я могла задать папе еще очень много остроумных вопросов – например, не был ли он американским, китайским или немецким шпионом. И в какой связи это все находится с его походом на Тянь-Шань. Но не стала.

– Я… – Папа задумался. – Ну, понимаешь, Алехандра, мы жили плохо. Одинаково. Все жили одинаково.

– Одинаково – это плохо? – искренне удивилась я.

– Конечно.

– Я думала, бедно – это плохо. Нечестно – это плохо. А одинаково…

– Да! Да! – выкрикнул папа. – Жили – одинаково плохо! Убого! На грани нищеты! У нас не было колбасы! Нормальной одежды! Хороших книг! Мы макулатуру сдавали, чтобы хорошую книгу купить!

– Зато хорошие книги были на вес золота, и бумага не пропадала, шла на переработку, – негромко ответила я. А что, я буду молчать и слушать всю эту ахинею только потому, что ее произносит мой папа?

– Мы были пугалом! Нас боялись! – прищурившись, продолжил папа.

– Боятся – значит, уважают! – попробовала свести к шутке я.

– Никто нас не уважал! Никто совок не уважал!

– А космос? А наука? А образование? А медицина? Армия, флот, урожаи, танки, машины…

– Еще скажи – автоматы Калашникова!!

– Автоматы Калашникова.

– Всё. Ты меня достала. – Папа остановился. – Я тебя не затем кормлю, чтобы ты… чтобы ты…

Я тоже остановилась. Папа набрал воздуху – видимо, непросто было ему это выговорить:

– Чтобы ты режиму служила, который я ненавижу!

– Подожди. – Я даже отступила от него в оторопи. – Какой режим ты ненавидишь?

– Нынешний!

– Ты же воевал с прежним, с советским…

– Конечно! Конечно! А что теперь происходит? Опять армия, опять всех пугаем… Тот режим сломали, начали вроде жить нормально – нет, надо им лезть опять везде… Опять к совку зовут… Танки, парады… Со своим словом везде лезем… Агрессоры…

– Пап, пап… – Я осторожно погладила папу по рукаву. – Ты так не переживай. Давай начнем со старого. Лучше расскажи мне, что тебе так не нравилось в советское время, почему ты хотел все сломать, как ты говоришь. Ну, колбаса, точнее, ее отсутствие, ну, одинаково все жили…

– Одинаково плохо – ты не слышишь меня?!

– А что плохо-то было, папа? – как можно аккуратнее спросила я. – Образование бесплатное, аспирантура бесплатная, можно было два высших получать – учись сколько хочешь. Только учись. Работа всем выпускникам была. Лечили всех бесплатно, оперировали бесплатно, жилье у всех было, прививки делали всем, фильмы прекрасные снимали, балет, театры – ну что, папа? Санатории, дома отдыха… Никто никого на улицах не резал, террористов и маньяков не было…

– Был. Был маньяк.

– Один, да, папа?

– Нет. Были маньяки! Куча маньяков! Но-о… но это все скрывали! Ты не понимаешь. Ты живешь в другой стране, и наших ужасов, нашего страха ты не знаешь.

– Если ты скажешь, чего боялся лично ты, родившийся уже после того, как умер Сталин, я тебе поверю.

– Я боялся… Ну как… – Папа кивнул на лавочку, живописно усыпанную влажными листьями: – Посидим, а то я что-то… Наплавался с утра, устал…

– Мокро сидеть, – остановила я папу. – Просто не надо так бежать. Ты распалился и бежишь. Чего ты боялся?

– Что меня посадят, – неуверенно ответил папа. – За антисоветскую пропаганду.

– А как ты вел пропаганду? Солженицына печатал? Я вот читала, кстати, что у него половина неправда. Пишут те, кто сами сидели в советских лагерях.

Папа отчаянно захохотал.

– Неправда?! Неправда?!! Да ты что говоришь? Неправда… За что же ему тогда Нобелевскую премию дали?

– За неправду, пап. Нобелевскую премию по литературе часто дают тем, кто ругает Россию. Ты ведь не вчера родился.

– Я… Да ты… Да это же… Я же… Меня же чуть не упекли…

– Не упекли же!

Мне надоело это. Папа мне не друг. Папа мне папа. Я обязана уважать его, он обязан кормить меня до восемнадцати лет. Так написано в учебнике по обществознанию. А если человек тебя кормит, ты не можешь уничтожать его в споре. Поэтому разговор по душам имеет некоторые ограничения. Приходится себе это напоминать. Даже зря он опять завелся.