Солнце на антресолях

Через некоторое время за моей спиной раздались внятные вздохи. Неподалеку уселся на лавочку для болельщиков, которую сейчас вынесли из зала, Мошкин, и почему-то один, без Мяки.

Я раз обернулась, два – он не подходил, ничего не говорил, только вздыхал, рассматривал свои некрасивые пальцы и громко разминал их с отвратительным хрустом. Сейчас меня все раздражало в Мошкине, весь он казался кривым и убогим. Я помнила это жалкое видео, которое он записал, видела, как беспомощно он болтался в руках у Дылды…

– Алекса, Алекса… – наконец заговорил Мошкин, придвинувшись по лавке ближе ко мне. – А ты… это… в теорию эволюции веришь?

Я посмотрела на Мошкина.

– Чего ты хочешь?

– Ты в теорию эволюции веришь? – повторил Мошкин, как будто не слыша моего тона.

– Ну не верю, и что?

Мошкин засмеялся. Смеяться ему не хотелось, но он не знал, как ему быть, что сказать, чем привлечь мое внимание, и смеялся.

Я отвернулась. Иногда пребывание в школе кажется мне похожим на заточение. Вон за окном идет снег, сквозь плотную пелену облаков вдруг проглянуло солнце и просто волшебно осветило наш убогий школьный двор. А я заперта в этом вшивом домике, где мальчики, которые уже могли бы работать на заводе или строить дороги, ходят ноги враскоряку, один продает «легкие» наркотики, другой только что устроил жестокий цирк, заперся в классе с учительницей и выставлял какие-то идиотические требования…

– А в бога веришь? – продолжал настаивать Мошкин.

– Отвяжись.

– Нет, скажи, это важно. Мне это важно.

– Ну верю, и что?

– А я – нет! – Мошкин снова засмеялся. – То есть… это… верю… Знаешь, в кого?

Поскольку я ничего не ответила, он продолжил, стараясь не терять самоуверенного тона:

– В макаронного монстра!

– В кого? – не выдержала я. – Ты что, вообще, что ли? Что ты говоришь, ты себя слышишь?

– В нашей религии… это… два миллиона человек! – с гордостью заявил Мошкин. – Называется… пастафарианство! От слова «паста»! Макароны!

– То есть ты, Леша, веришь не в бога, а в макароны, так?

– Ага…

Я молча посмотрела на Мошкина, который глупо улыбался, что-то показывал руками, лицом (наверно, макаронного монстра), отвернулась и пошла в гардероб. Он уже был заперт, чтобы открыть, надо попросить у Инжирки ключ, который она мне не даст. Притворяться, что у меня что-то заболело, я не хотела. Поэтому я перелезла через решетку, словно специально сделанную так, чтобы можно было по ней ловко перемахнуть, взяла свое пальто и ботинки. У нас все окна завинчены на шурупы, кроме одного. Я однажды это обнаружила, когда дядя Миша меня не выпускал после пятого урока, а мне нужно было на соревнования по ориентированию. И я, прекрасно зная, что окна не открываются, пыталась открыть каждое окно. И одно из них, самое крайнее к его каморке, как раз не было закручено. Или уже кто-то отчаявшийся, вроде меня, открутил шурупы.

Я вылезла наружу, поплотнее прикрыв за собой окно. Я понадеялась, что в сегодняшней суматохе моего отсутствия особенно никто не заметит. А я, может, и вернусь. Похожу немного по улице, подышу, потому что если временами не отдыхать от духоты и маразма нашей школы, то сама превратишься в макаронного монстра или в кого там верит бедный, растерявшийся вконец Мошкин. Интересно, это он так рассыпался оттого, что я его не люблю (а сегодня мне это стало ясно окончательно), или я его не люблю оттого, что он такой – без начала и конца, верха и низа, аморфная бесхребетная котлета?

Поскольку мои родители не любят говорить на подобные темы, я иногда просто пытаюсь представить, что сказал бы мне папа в этом случае. «Пожалей его», точно. Папа-то имеет в виду пожалеть по-христиански. У него всегда такой ответ, если я рассказываю ему о своих невзгодах. Чем они критичнее, тем настойчивее папа мне советует пожалеть моего врага. Я знаю, что фразой «Мне тебя жаль» можно если не убить врага, то сильно ранить. И, хоть папа имеет в виду совсем не это, получается именно так.

А мама бы сказала: «Сашенька, может быть, у Леши другого способа нет, чтобы обратить на себя твое внимание». Что, в общем, близко к папиному «пожалей его».

А что, если они – правы? И я на самом деле жестокая и черствая. Потому что мне ничуть не жалко Мошкина. Я уже думала об этом недавно.

Я услышала, как заиграл телефон в кармашке сумки. «Сердце… человек со сложенными руками… красный цветок… красное сердце…» Сири невнятно перечислила все значки, которые я поставила около маминого имени в записной книжке телефона.

– Сашенька! Как хорошо, что ты ответила! А у тебя нет урока?

– Нет.

– А, хорошо… А ты не можешь прийти домой?

– А что такое?

– Ну… – Мама замялась. – Я как-то… не очень хорошо себя чувствую, а собаки хотят на улицу, кажется…

– Я уже их выводила. Мам, я приду, конечно, а что с тобой? – испугалась я. – Может, тебе лечь?

– Да нет, нет… Просто что-то… голова как-то… кружится…

Я повернула к дому. Я видела, что мне пишет что-то ВКонтакте Мошкин, ищет меня, думая, что я в школе. И не стала ничего отвечать.

Мама сидела за чужой рукописью, склонившись низко-низко, бледная, и я увидела, какие у нее синяки под глазами.