Солнце на полдень

На школьном дворе, под чахлым вязом видно остожье прошлогодней соломы. На ней ребята кувыркаются, с разбегу делают сальто, ничуть не боясь сломать себе шею. Они умеют то, чего я не умею, и, наверно, никогда не сумею… Отчаянные ребята! Все мои отличные отметки из классного журнала своей городской школы я бы не задумываясь отдал за умение сделать одно хотя бы такое вот сальто!.. Вот он, настоящий дар судьбы! Я искренно чувствую себя обездоленным, я завидую своим завистникам.

Отворачиваюсь от окна, смотрю в открытую на столе книгу, стараюсь запомнить страницу. Жадно ловлю глазами строчки. Почитать бы!

— Это Мамин-Сибиряк, — говорит мне Марчук. — Дома почитаешь. — Он усаживает меня за переднюю парту и садится рядом.

И вдруг меня осенило, что стекло будем толочь в ступке, а потом им притирать клапана. Я это бойко объясняю Марчуку, вполне уверенный в своей догадке. А может, я это читал или слышал. Забыл — и вот вспомнил. Натолочь стекло для наждака.

Марчук усмехается, понимающе кивает, и я говорю о том, что Сольку напоил, что она робкая — всегда из музги пьет. И на это Марчук усмешливо кивает головой, — верно, мол, уж такая она робкая, но это ничего. Он наглых коров и не любит. А наглых людей — тем более. Солька совестливая душа…

— Что же, совесть — только у слабых? И у людей, и у коров?..

Марчук смеется и ерошит мне волосы — и без того лохматые, полные добротного черноземного праха.

— Узнаю батькину неуемность, — покачивает он головой. — Тому, бывало, тоже, вынь да положь истину. Иначе ему, бывало, житья нет! А это, совесть в людыне, — его пуще всего занимало… Воитель, правдоискатель был, царство ему небесное.

Хорошо мне с Марчуком! Так хорошо мне бывало только с матерью. Будто шел-шел ночью, тоскливой зимней дорогой, устал и прозяб, и вдруг — впустили в хату, где тепло и светло, и веселые добрые люди… Правда, немножко мне совестно, и робею я…

— Не обижают тебя в бригаде?

— Что вы!

Ну конечно. Это он, Марчук, только так спросил. Он уверен, что меня там не обидят. Возле рта — глубокие морщины. И выше — у носа. Их раньше не было. Будто двухэтажная буква «М». Да и седин заметно прибавилось на учительской голове. И все та же невысказанная терпеливая печаль в глазах. Чем больше смотрю, тем больше эти глаза с их печальной лаской и терпеливой болью похожи на материнские.

— Приходи как-нибудь вечерком. Хоть помыться надо ведь…

— Да что вы! Времени нет! А мыться — я в бригаде помоюсь. Там же в бочке купаемся. Варвара и та окунается!..

Про Варвару я загнул. Хотел развлечь Марчука — чтоб он представил себе такую вполне смешную картину: дородная и крепкотелая повариха Варвара в чем мать родила купается в бочке…

Марчук и виду не подал, что расслышал про Варвару. Только чуть-чуть, заметил я, поморщился, шевельнул усиками, когда я соврал про нашу повариху.

— Ну ладно, — выбрался из-за тесной для него парты Марчук. — Приду как-нибудь, сам посмотрю — как ты там живешь?

Ребята, распаленные игрой, с соломой в волосах, разлохмаченные, уже рассаживаются за парты. Видно, затянулся перерыв. Марчук меня обнял за плечи, и я, сопровождаемый все теми же — теперь уже по-свойски доброжелательными взглядами ребят, иду к дверям. Вот-вот, чувствую, расплачусь. Давно со мной такого не было. Мне почему-то вдруг захотелось тоже усесться за парту, слушать про Серошейку, на перерыв все же попробовать сделать сальто. А вдруг получится?..

«Приступ саможаленья» — как Шура говорит. Не дамся!..

…И вот снова — хлеба́! Как по сбежистой воде по ним легкая катится рябь от ветерка. На душе еще не улеглись и разговор с Марчуком, и горе Серошейки, и чувство неловкости за то, как смешно предстал я перед ребятами с газетным свертком, полным битого стекла. Шмелиным гудом доносится далекий рокот трактора. Вдруг сзади раздался лошадиный топот, цоканье копыт. Ну, конечно, Каурка Зинаиды Пахомовны!

Байдарка подпрыгнула на выбоине, и жеребчик, задрав высоко яростную морду, осадил назад. Седелка немного сдвинулась, обнажив большое матовое пятно стерыша. Я опасливо обхожу жеребчика: как бы не ряпнул своими желтыми клыками. Кто ж не знает норов Каурки? Ряпнул ведь раз плечо Грыцька. Тот его огрел кулаком: «У, волчья сыть!»

— Садись, — сказала Зинаида Пахомовна. И, по-свойски улыбаясь, тут же стала спрашивать. Почему ХТЗ Лосицы не в борозде? Опять простой? А зачем на пахоте мельчаем глубину? Кого обманываем? Все это Грыцько — «рожа шире колеса», а «такэ лэдаще!»

Можно подумать, что не Мыкола — бригадир тракторной бригады, а я, и с меня поэтому весь спрос!