Солнце на полдень

Уж какие там — эти или другие — мысли навестили меня тогда, но глупая книжонка мне испортила настроение. Я спускался с чердака, где у слухового окна любил уединиться с книгой. Тут я и наткнулся на Кольку Масюкова. Он, наоборот, только собирался на чердак, наш бывший ширмач Колька Муха. Всеми силами Колька Муха силился убедить нас, особенно Лемана, что он остался ширмачом и не станет фрайером!

— Не прилетали сизари? — с ухмылкой косясь на мою книжицу, спросил он. Колька Масюков был самым тяжким крестом для Лемана.

— Очень ты им нужен! Так и висит твоя кормушка. Дураки они, что ли, голуби? Они летят к тому, кто их любит. А ты их продавать собираешься, чтоб удрать из детдома… Птицы и животные — они умные, они — о-го! — человека и мысли его наперед знают! Я читал в одной книге, как собака утопилась, но служить злому капитану не стала!.. — Тут же дал я волю вымыслу, поскольку на совести писателей, сочинивших, может, и немало чепухи, все же этого греха, про утопившуюся собаку, — не было.

Колька Муха, который в жизни не прочитал еще ни одной, пусть самой тонкой, книжицы, верил мне безоговорочно, когда речь заходила о том, что было ему непонятно из его непосредственного житейского опыта. Я возвысился в глазах Кольки Мухи, пересказав ему содержание «Спартака», сочинение писателя, одна фамилия которого уже дышала внушительной тайной неизведанного: Джио-вани-оли! Потом я еще и еще рассказывал ему про Спартака, — а Коля все изумлялся, качал головой — и оспаривал только самую смерть Спартака. В это он никак не хотел поверить!

Колька Муха, видимо, решил, что сведения мои про голубей тоже имеют книжный исток, и поэтому — неоспоримы. Повздыхав и плюнув с видом человека, осознавшего неудачу, но далекого от намерения сдаться на милость всесильной судьбы, Колька Муха стал внимательно смотреть на струйки ржавой воды, стекающие с крыши. Любил Колька Муха напускать на себя глубокомысленный вид! Впрочем, долго думать или изображать раздумье Колька Муха, уркач с херсонского Привоза, не умел. Он вдруг лихо сплюнул сквозь зубы, оживился, прищуренно и искоса глянул на меня — стою ли я быть поверенным в том, что его вдруг осенило. Такого откровенного приценивающегося взгляда Кольки Мухи я, кажется, впервые был удостоен. Таким взглядом хотят взять человека сразу всего, со всеми потрохами.

— Послушай, фрайер! Мировой план! Глухарь Панько спит в будке. Понимашь? Стырим у него медный ключ от ворот! Пущай орет: бяда, грамадьяне, нашей телушке опять бычка ведут! Посмотрим на жлоба!

— Это зачем? — пропустил я мимо ушей «фрайера». Себя Колька Муха считает отчаянным жиганом, поэтому все мы — «фрайера», «шкеты» — вроде воровской мелюзги, а Панько и вовсе «жлоб».

— Даешь, фрайер! Ничего не понимашь! Пушечка будет… Эх, ур-р-ва-мама! На большой с присыпкой! — вскинул он кверху большой палец и пошевелил над ним пальцами другой руки — точно сыпал магар воображаемым голубям. — Мирово́ получится! Как ж-жахнем!.. — деланно рассмеялся Колька Муха, будто кто поленницу дров раскатал. — Давай хиляй, синхфония будет! Чудной ты, как с левой резьбой!

Пушечка!.. Воображение вмиг превратило этот ключ от ворот в чудесную маленькую пушечку. Чуть приподнятый ствол, приземистый лафет — и два колесика… Пушка! Суворов, Измаил, Раевский бастион, раскаленные ядра летят в неприятеля! Снаряды, ядра — какая разница? Отец на войне из пушки палил. Грохот и дым сражений! Без пушки нет битвы, нет войны, нет ничего геройского! Ключ Панько, ворота — все-все подернулось туманом, из наплыва, как в кино, предстала эта чудо-пушечка! Ради нее — все казалось ничтожной жертвой. «От зари и до зари пушки драят пушкари!..»

— Как бабахнем! Сила!.. Не дрейфь, сиди на хлопушке — тебя не прихлопнут! Это я тебе говорю: Колька Муха!

И вот я уже плетусь за Колькой. Вечный удел мой — быть исполнителем чужой воли. Но все же — пушечка! Где-то подспудно совесть еще отчаянно взывала к рассудку — мол, речь идет о том, чтоб стащить, украсть ключ у нашего же сторожа, от наших же ворот! Панько, которого мы прозвали Глухарем, видно, сильно утомился, если уснул на своем посту. Недавно еще он полз по крыше, стараясь хоть как-нибудь заткнуть ее уторы. В коридоре дождь промочил целый угол потолка, даже старая лепная штукатурка стала отваливаться. Вообще Панько де́ла хватает. То он рубит дрова, то роет канаву и возится с водопроводом, а то тащит большую кадку с помоями из кухни. Никогда он еще не сказал, что что-то не умеет или не станет делать! Когда забездействовали наши старые часы с выпуклыми, точно титечки, кружочками и римскими цифрами на тусклом циферблате, Леман только самую малость усомнился, сказав: «Позовите Панько».

— Почи́ните? Не поломаете? — усмехнувшись над тем, что ему безответно приходится повысить голос и кричать в ухо старому и глухому сторожу, чуть-чуть порозовел Леман.