Солнце на полдень

Леман живо представил себе покосившиеся столбы у въезда в правление, над столбами, полуаркой, дощатую вывеску колхоза «Червона зирка». И какая-то отчаянная злость овладела им, — на Кольку Муху, на флегматичного и смиренно потеющего председателя Карпенко, даже на неизвестного Степана, оставившего ради техникума колхоз, мать, безрадостную, в черном, старуху соседку. «Медленно новая жизнь налаживается! Всей душой бы ринуться на просчеты, прорехи, голод и обиды, скудость и апатию — поднять, ободрить, повести! Председатели подчас не те люди. Не все определяет анкета и организатор. Не всяк директор завода сгодится председателем колхоза. Все другое — земля и люди на ней! Нужны любовь и беззаветность. Родной человек с корнями в этой земле нужен. Или кто сможет стать родным земле и людям, пустить корни. А не гастролеры да горлопаны («оратаи, а не оратели!» — сказал Панько). Их система — тысячи утлых лодчонок в море, наша — единый корабль-гигант! Просчет — как пробоина в днище. Слишком велик масштаб последствий. Управлять таким кораблем, его участками: великое искусство! Нужны и великая надежность, плавучесть, неуязвимость перед бедами, от механизмов и команды, до моря и капитана!»

Где-то близко опять гаркнул петух и вернул Лемана к действительности, к воришке Кольке Мухе, с которым, к собственному удивлению, Леман не знал что делать. Это словно был укор его недавним отвлеченным мыслям по поводу решения мировых проблем. Вот она, капля жизни, пустяшное происшествие — а ответа готового нет. Такого, как Масюков, нельзя было в общие оглобли воспитания.

«Надо будет посоветоваться с Клавдией Петровной», — подумал Леман. Он был уверен, что Белла Григорьевна свой приговор вынесет решительно: «В детскую колонию!» «И тогда, выходит, — поражение? А что же в колонии — в воспитателях сплошь Толстые, семь пядей во лбу у каждого воспитателя?.. Такие же там люди. Или дело все же в замках и запорах, в часовых и вышках?..» — кому-то возражал Леман… «Нет, паршивую овцу нужно самому приводить в порядок… Надо быть воспитателями, а не раздатчиками корма. Права Клавдия Петровна. Да и сам я — не воспитатель! Снабженец, завхоз, толкач… Надо поговорить с Клавдией Петровной. И с Панько… Да, именно с Панько. Это мудрый старик. Жаль, что сторонится всех, уж этот советом своим не набивается. Впрочем — да, да! — один разговор Панько и Клавдии Петровны он как-то запомнил. Леман писал за своим столом, они на него не обращали внимания, занятые своим делом. Панько выставлял зимнюю раму в его кабинете, а Клавдия Петровна протирала проем от пыли. Речь как раз шла о Коле Масюкове, их уркаче…

Панько цедил медленные, обдумчивые слова — этот никогда не говорит готовое! Он ведь считает себя темным и поэтому не позволяет себе роскошь говорить готовое, непередуманное самим. Из его слов и выходило, что воспитанье для таких, как Колька Муха, дело зряшное. У них голова мусором забита. И надолго. К ним все ученые слова не доходят. Нужно нечто непосредственное, через труд, через ремесло, через руки. И спорщица Клавдия Петровна во всем была согласна со стариком!

Молча дошли они до школы. Фонарь, видно, погасили, и света уже не было в окнах. Леман тихо прошел на свое место, прислушиваясь к дыханию детей. Кто-то вскрикнул что-то во сне, не то изумленное, не то вопрошающее, — и опять ровное дыхание. Сколько же они шли так — шли молча, не проронив ни слова? О чем думал он, Колька Муха? Хочет бежать. Куда? Зачем?.. Начать с этого…

— Иди спи… Завтра решим, что с тобой сделать… А лучше было бы — если сам нашел бы это… решение. Да, именно так… Не наказание, а решение!.. Ты понял? Ты-то хоть сам себя, надеюсь, понимаешь? По-серьезному, по-главному, а не… барахленно — вроде Турции, вроде ключа от своих же ворот стырить? Или это… Сметаны хлебнуть… Мелко, гадливо — стыдно… В главном, Масюков, познай себя. Реши и скажи. Ведь, как в армии говорят? Не знаешь — научим, не можешь — поможем, не хочешь — заставим. И вот что скажу тебе. Ныне даже в тюрьме живут по такому закону. Вшивой романтике уркачества — конец. Отпелась ваша «Перепетуя»…

Колька Муха искоса и затравленно посматривал на Лемана. Тот словно уже забыл про него. Стоял, прислушиваясь к тишине, изумившись, дернулся всем телом, как бы самому себе подосадовал: «Деревня!.. Ни песен, ни гармонии, ни частушки! Не то, не так!..»